Дракон и сердце

???????????????? ?? ????????? ?????????????????? ???????? ??????????. ???? ??? ??? ?? ??????????? 18, ?????????? ???????? ????.



Жизнь в монастыре оказалась не такой уж плохой.

Мне уже успели примелькаться деревянные ворота, на солнце выгоревшие добела, и стертые каменные ступени, по которым я бегал к колодцу, и сам колодец со студеной водой, от которой сводило зубы. Я жил здесь уже не первый месяц и успел, точно пес, обнюхать все углы.

Ну, почти все. В подвал меня еще не пускали.

Старшие послушники говорили, что мне скоро придется бывать там часто, посмеивались. Все проходят это испытание. Парень, которого я в скором времени должен был сменить, рассказывал ужасные вещи, но эти рассказы не могли подготовить меня к тому, что ждало там.

В монастыре было спокойно, благостно. Шелестели красные клены, величаво поблескивал лак на резных изогнутых карнизах, стайки воробьев потешно прыгали по широкому двору. Ничего такого, что подтверждало бы репутацию страшного места, тюрьмы для одного узника, о чем все шушукались у меня за спиной, когда я уходил из деревни.

Я был младшим сыном в семье, меня продали монастырю за мешок риса. Мне надлежало выучиться искусству боя, терпению, ответственности и еще много чему, чтобы затем остаться здесь верным стражником. Только меня ничему не учили. Наставник, господин Хару, лишь гонял меня к колодцу по десять раз на дню да заставлял прибираться в своих покоях.

Первое время к ночи я валился с ног. Каменная лестница казалась мне бесконечной, и подниматься с тяжелыми ведрами было ужасно. Однако не прошло и месяца, как я привык и уже взлетал по ней стремительно и легко, с ведрами или без. От колодца можно было увидеть мою деревню у подножия холма, но я все реже и реже оглядывался туда.

Господин Хару часто ругал меня за мелкие оплошности, но я сносил это безропотно, и по истечении месяца он сказал, что я прошел первое испытание и продемонстрировал достаточное смирение, трудолюбие и силу духа. Последующие испытания были столь же непонятными мне, столь же монотонными, изматывающими поначалу и несложными позже, как только удавалось к ним привыкнуть. Наконец господин Хару решил, что я готов к более ответственной задаче.

Тогда меня впервые отвели в подвал.

Господин Хару размашисто шагал по сырому коридору, останавливаясь у каждых ворот и обстоятельно демонстрируя мне, как отпираются сложные механизмы. За седьмыми воротами обнаружились ступени, спускающиеся в темноту. Из подвала шибануло терпким едким смрадом.

- Здесь мы держим Шиа.

Вот так запросто.

Шиа, Правая рука Тьмы, главнокомандующий войсками дерзкой захватчицы, которую именовали не иначе как Госпожа Смерть. Я даже в мыслях не мог называть его по имени, боялся накликать беду. Про него говорили, что он бессмертен, непобедим, безжалостен, что у него в груди камень вместо сердца и что ему служит дракон. Я не знал, сколько было правды в тех россказнях, и отчего его не казнили, если он так опасен.

Господин Хару брезгливо прикрыл нос рукавом и спустился вниз. Я последовал за ним. Тяжелый воздух ударил мне в лицо, пахло как в отхожем месте. В подвале было не слишком темно – сквозь крохотные окошки, узкие, будто бойницы, скупо пробивался дневной свет, почти совсем не достигая пола. Первым, что я увидел, были мухи. Целая туча мух принялась кружить в рассеяном свете под самым потолком, недовольно жужжа. Затем мои глаза привыкли к сумраку, и я увидел самого узника.

Главнокомандующий войсками Тьмы был подвешен над полом, лежа, лицом вниз. Цепи тянулись кверху, точно паутина. Одни из них цеплялись за кандалы на руках и ногах, другие спускались к металлическому обручу на его голове, третьи заканчивались кольцами, уходящими прямо в кожу – вся спина пленника была в этих чудовищных держателях.

- Зачем это? – спросил я с дрожью в голосе, борясь с порывом хлопнуться в обморок, как чувствительная девица.

- Кольца в спине? Это совсем не больно, если, конечно, не дергаться и не вырываться. Человеческая кожа может выдержать больше, чем кажется. Эти цепи помогают ему, распределяют вес его тела таким образом, чтобы не перегибалась спина.

Я обратил внимание, что кандалы очень свободные, и удивился – мне показалось, что и кисть, и стопа пленника легко могли выскользнуть из такого браслета. Заглянув в один из них, я обмер. Предплечье узника протыкал металлический штырь. Вплавленный в браслет изнутри, он проходил сквозь плоть, надежно удерживая ее; рана выглядела давно зажившей.

Мне показалась ужасной будничность, звучавшая в голосе моего наставника.

Конечности узника были скованы таким образом, чтобы он не мог выпрямиться полностью: либо его руки заламывались за спину, либо же его ноги должны были быть согнутыми. Этим небогатым выбором ограничивалась предоставленная ему свобода. Железная распорка не позволяла ему сдвинуть колени; господин Хару объяснил мне, что пленник однажды пытался задушить ногами послушника. Глаза узника были скрыты под железной полумаской, во рту было некое подобие кляпа, державшего его открытым; с подбородка капала слюна. Наставник объяснил мне, что необходимо лишить врага возможности обольщать незрелые умы своими ядовитыми речами, таким образом, чтобы можно было кормить его, не вынимая кляпа, и для этого используются эти распорки у него во рту. Их не было с самого начала, когда беднягу заковали, но позже пришлось пойти на эту меру. Господин Хару говорил обо всем этом так спокойно и безмятежно, что мне стало дурно. Даже если Шиа был воплощением самого Зла, невозможно было обращаться с ним подобным образом.

Так, впервые ступив в подвал, я испытал не страх, не ненависть перед врагом, а жалость и ужас перед его судьбой.

По ступенькам спустился один из младших послушников с ведром в руках. При виде меня он просиял, хотя мы были едва знакомы. Поклонившись наставнику, он замер в ожидании. Господин Хару недовольно покачал головой.

- Какую грязь ты здесь развел, Гонзо. И когда только успел?

Гонзо, круглолицый увалень с хитрыми глазенками, смиренно опустил голову. Наставник смягчился:

- Ну полно. Довольно тебе возиться с ведрами. С завтрашнего дня я назначу тебе новое испытание, а здесь Арата заменит тебя. Обучи его.

Господин Хару сказал то, чего, видимо, и ожидал этот молодчик, и степенно удалился, а довольный Гонзо немедленно принялся за инструктаж.

В мои новые обязанности входило кормить пленника и убирать за ним. Еду нужно было готовить специальную, растертую, чтобы он мог глотать ее, не жуя – кляп не позволял ему сомкнуть челюсти. Воду таскать из того самого колодца, который уже стал мне родным после всех тех ведер, что я из него вычерпал. Убирать нечистоты с пола и из ведра, подставленного под бедра узника. Мыть его или хотя бы иногда окатывать водой, если лень и неохота трогать.

- Он подлая тварь, - пожаловался Гонзо, - нарочно ждет, пока ты уберешь из-под него ведро и унесешь к сточной канаве, чтобы навалить на пол и заставить тебя убирать. Да еще и норовит сверху помочиться на тебя, пока ты там копаешься. Скотина...

Судя по виду пола, Гонзо не слишком-то возился с уборкой. Я подумал, что неудивительно, если узник выражал свой протест таким образом, ведь Гонзо ужасно относился к своим обязанностям, а никакой иной способ выразить свое отношение к этому не был доступен бедняге. Подвал был похож на хлев. Находиться там было нестерпимо, и перво-наперво я решил хорошенько прибраться. Гонзо говорил, что убираться надо перед проверкой, но я не боялся лишней работы и готов был стараться каждый день, если только это могло облегчить участь пленника.

Я натаскал воды в большой чан во дворе, зажег под ним огонь. Выдраил пол. На это ушло полдня, но результат того стоил. Затем я принес в подвал маленькую жаровенку и зажег благовония. Их запах был тяжелым, душным, он изгнал в окошки весь этот отвратительный рой мух, кроме нескольких самых настырных, которых я выловил сам и вынес на улицу в кулаке. Согретую воду растащили для своих нужд ленивые монахи, и мне пришлось принести еще. Я просто не мог оставить узника в таком плачевном состоянии, будь он хоть тысячу раз злодеем и убийцей. Дело было не в нем, а во мне. Неважно, что безжалостен он. Главное, что на сострадание способен я. Это делало меня лучше, помогало не думать о том, как чудовищны были те, кто заточил живого человека в этот страшный подвал, растянув беспомощного врага на цепях и подвергая бесконечным унижениям. Если это – добро, то каково же тогда зло?..

Обо всем этом я думал, пока на плечи весом пары ведер давила бамбуковая палка, а ноги привычно перебирали гладкие каменные ступеньки.

Вернувшись в подвал с согретой водой, я замялся в нерешительности. Разговаривать с опасным узником было запрещено, но просто так без предупреждения облить человека водой тоже было как-то неправильно. Он ведь не скот и не мебель? Склонившись к его лицу и тихонько постучав ногтем по его ужасному наморднику, я робко пробормотал:

- Послушай, я собираюсь тебя вымыть, хорошо?

Правая рука Тьмы не удостоил меня никакого ответа, будто не слышал. Это вполне устраивало меня – было как-то проще не думать о нем, как о живом человеке. Изо рта у него дурно пахло – должно быть, гнили остатки пищи, которые он не мог ни проглотить, ни выплюнуть. Он и сам весь вонял немытым телом и нечистотами. Мне пришлось здорово потрудиться, часто меняя воду, прополаскивая тряпки и совершенно вымотавшись, особенно с проклятыми семью воротами, которые каждый раз приходилось отпирать и запирать. В конце концов я стал закрывать лишь последние, у самого подвала.

Мой подопечный все так же не проявлял никаких признаков жизни и не делал ничего такого, о чем предупреждал Гонзо. Моими стараниями он начал немного походить на человека. Я оробел немного, когда дело дошло до стыдных мест, мне раньше не доводилось брать в руки чужое мужское орудие, но я был твердо настроен облегчить страдания этого бедного человека и избавить его от грязи во всех доступных мне уголках тела. Ведь грязь не только източала зловоние, но и наверняка вызывала зуд, особенно мучительный для несчастного, который не может даже почесаться.

За его спину я тоже взялся нерешительно, но дырки в коже, на которых он был подвешен, давно зажили и требовали не больше внимания, чем все остальное тело.

Затем я занялся его ртом. Цепь позволяла приподнять ему голову; придерживая ее, я сказал:

- Я хочу промыть тебе рот, будет проще, если ты мне поможешь. Я налью немного воды и зажму ладонью.

Несколько мгновений я слышал все ту же равнодушную тишину, затем из груди узника вырвался хриплый вздох. Это было по-настоящему страшно. Подвешенная кукла, обманчивая своей неподвижностью, вдруг оказалась живым существом... Я счел этот вздох знаком согласия.

Набравшись воды, он мотнул головой, как норовистый конь. Обратно изо рта мне в ладонь натекла мерзость, в которой, кажется, копошились какие-то насекомые. Я твердо решил, что мне просто мерещится в неверном свете, и удержал тошноту. Чистой влажной тряпицей я выковырял остатки пищи из-под металлических распорок, из-за щек, как мог вычистил ему зубы и снова прополоскал несколько раз.

В подвал спустился Гонзо – принес еду, что осталась от утреннего кормления. Оглядев результат моих трудов, он удивленно присвистнул.

- А ты не из брезгливых! Надо же, да он от рождения не был таким чистым. Просто как девица перед свиданием!

В смехе его мне почудилось что-то неприятное, и похоже, что не мне одному: я почувствовал, как разом напряглось все тело узника, я придерживал его за плечо. Гонзо не стал задерживаться в опостылевшем ему подвале, и я продолжил свои заботы.

Эти ужасные распорки у него во рту мешали мне, на пол капало. Осторожно вливая пленнику в рот разбавленную водой смесь, я мучился жалостью к нему. Какая ужасная жизнь, хуже растения, ну почему они не убили его? Я не был сторонником казней и смерть любого существа печалила меня, но в отношении этого человека она была бы милосерднее такого плена.

В ту ночь я мало спал. Стоило мне сомкнуть веки, как перед глазами вставал образ узника в подвале. Я ворочался, мешая спать старшим послушникам, таращился в потолок. Под утро, забывшись в беспокойном сне, я увидел подвешенным себя и проснулся в холодном поту. Отчаявшись уснуть, я встал и вышел во двор.

На востоке уже занималась заря. У входа в подвал я столкнулся с Гонзо и одним его приятелем, из старших, уже стражником. Про него ходили сплетни, будто он, как это говорят, «предпочитает метать стрелы не в яшмовую вазу, а в медный таз», и мне стало удивительно, что с ним Гонзо, тот вовсе не похож был на человека, который готов подставить свой зад другому мужчине, скорее уж наоборот. И что за странное место они выбрали, чтобы уединиться? Оба они выглядели довольными и пахли потом. Обеспокоенный, я спустился к узнику.

Сначала я заметил, что проколы на его спине налились зловещим багрянцем, как если бы он метался, будто рыба в сети. Приглядевшись, я обнаружил отметины на коже, словно от ударов. Мне стало страшно. Еще не осознав полностью, что произошло здесь ранее, я обошел его со всех сторон. Лицо его было все измазано, как мне показалось, слюной. Но нет, все было гораздо хуже, я понял это мгновение спустя, когда бросил взгляд между ног, которые он не мог сдвинуть из-за распорки.

Там разве что не хлюпало. Эти чудовища в человеческом обличье изрядно потрудились над его задом. Истерзанное покрасневшее отверстие сочилось мутной белесой слизью. Мне стало дурно, в груди заклокотало от ярости и с трудом сдерживаемых рыданий. Я представил, как эти вероломные монахи, приставленные охранять беспомощного узника, наполняли его с двух сторон. Это было ужасно... Похотливые скоты, неужели у них не было никакого представления о милосердии, о долге, о сострадании?!

Я не мог выдержать его безмолвный укор и вылетел из подвала. Подхватив ведра, я сбежал к колодцу и принес воды, раздул угли под чаном. Когда вода согрелась, я вернулся к узнику и принялся за дело.

- Я тебя вымою, - шептал я ему, - Ни следа от них не останется, ни следа, слышишь? Я расскажу наставнику, их накажут...

Что-то глухо заскрежетало, грудь пленника вздрогнула несколько раз. Я вдруг понял, что это смех. Он смеялся, оскверненный беспомощный пленник, немой, слепой, подвешенный на цепях между землей и небом. Мне подумалось, что он лишился рассудка, это было бы совсем неудивительно. Потом я увидел, как он сгибает и разгибает пальцы, один за другим, будто ведет счет. Я смотрел на это, а потом отшатнулся, поняв, что он хотел мне сказать.

Это случилось не в первый раз, вот что.

Я вдруг понял, зачем нужна распорка у него меж колен, и для чего подвешен он в таком положении, и почему во рту у него такой странный кляп. Наставник не накажет насильников, он либо одобряет эту пытку, либо закрывает на нее глаза... Горячие слезы застили мне свет. Как в тумане я смывал с кожи узника следы чужой похоти.

Пусть он враг, пусть само воплощение зла, но чей больной разум выдумал эту пытку? Как будто недостаточно чудовищно было просто держать его здесь, не позволяя затухнуть искорке жизни! Про правую руку Тьмы говорили, что у него вместо сердца камень, но в таком случае сердцами монахов можно было мостить улицу!

Слезы душили меня, я хватал ртом душный воздух. Весь день я был сам не свой. Что-то сломалось во мне, я потерял направление, заблудился между добром и злом. Я знал лишь одно – я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить его страдания.

Ему оставили так мало способов взаимодействовать с миром, но даже они не радовали его ничем. Он слушал лишь тишину подвала и скрежет ворот, обонял нечистоты, и вряд ли Гонзо или его предшественники кормили несчастного чем-то, что имело вкус. Я растирал для него деревянным пестиком овощи и фрукты, как мог мыл и проветривал затхлое помещение, зажигал благовония и разговаривал с ним. Ни о чем – просто рассказывал, что делаю, что приготовил для него и что сделаю после.

Стражники, по долгу службы околачивавшиеся у подвала, смеялись надо мной, видя, сколько усилий я прилагаю. Я бесконечно бегал до колодца и грел воду, а ее вычерпывали для своих нужд другие. За день я выбивался из сил и забывался тревожным сном, едва упав на постель. Снилось мне многое, почти всегда про подвал и цепи.

Я больше не встречал его бессердечных мучителей, но еще несколько раз обнаруживал следы их прибывания, которых они и не пытались скрыть. Каждый раз мне становилось больно, когда я смывал их, когда под моими пальцами податливо раскрывалось отверстие, которому надлежит быть тугим и сжатым. Узник не препятствовал моим бесцеремонным исследованиям, он понимал, что я желаю ему добра и лишь пытаюсь облегчить его страдания. По большей части он был равнодушен ко всему, не двигался и не пытался ничего сказать, хотя злополучный кляп, оказавшийся вовсе не кляпом, позволил бы ему говорить, пусть нечетко. Я понял это, сунув пальцы себе в рот таким же образом. Не прошло и минуты, как моя челюсть заныла от такого положения, и я ужаснулся, подумав о несчастном узнике.

Монастырь должен был быть его тюрьмой, а не пыточной. Я решил, что кляп можно вытащить.

Я долго изучал его, разглядывал со всех сторон, и пришел к выводу, что не случится ничего страшного. Однажды утром я расстегнул ремешок и, придерживая губы пленника, чтобы не оцарапать, осторожно вытянул распорки. Мой узник издал тихий стон. Отбросив чудовищное сооружение, я принялся осторожно массировать челюсть, которую, судя по всему, необходимо было вправить. Вопреки моим опасениям, воин зла не попытался немедленно вовлечь меня в беседу и отравить мои мысли сладкой ложью и искушением. Зато теперь он мог защитить себя и от наглых мух, интересовавшихся остатками пищи, и от похотливых монахов, пихавших ему в рот то, для чего он не предназначен.

Мой узник заговорил лишь вечером, когда я в очередной раз вымыл его, накормил – теперь это было гораздо проще, - и собирался уйти спать.

- Тебя зовут Арата? - проскрипел он, точно колодезный журавль.

- Да, - ответил я.

- Я запомню.

Больше он ничего не говорил, и я немного расслабился. Человеческая речь, свидетельство того, что я ухаживал не за предметом обстановки и не за конем в стойле, выбила меня из колеи. Я снова плохо спал. Это было так мелко и незначительно в сравнении с тем, как мучался мой бедный узник... Я думал о том, спит ли он, можно ли спать в его положении? Не выдержав, я встал и пошел к нему.

Несчастный весь подобрался, услышав скрежет двери. Не меня он ожидал в середине ночи... Я торопливо зоговорил, желая успокоить его звуком своей речи.

- Я хотел спросить... Ты можешь спать?

- Вся жизнь – лишь сон. Мне не от чего отдыхать, - ответил он, помедлив.

Прохладный ночной воздух проникал сквозь окошки, от незакрытых мною ворот потянуло сквозняком, выдувая спертый воздух.

- Тебе не холодно? – спросил я.

- Зимой здесь холоднее.

- Это ужасно...

- Зимой мне было лучше.

- Как это?

- Не было насекомых.

Мое сердце ныло от сострадания. Я не мог уйти обратно в теплую спальню, завернуться в одеяло и сладко уснуть, зная, что он здесь, в этом чудовищном подвале... навсегда. До самой смерти, ждать которую придется очень долго, если верить тому, что говорят про него.

- Сейчас весна? – спросил узник.

- Середина лета.

- Я потерял счет времени, - усмехнулся он.

Я раздул угольки в жаровне, и они переливались в темноте, будто драгоценные камни. Выбрав угол почище, сел на пол. Мне хотелось сказать, что я думаю – как все это жестоко и отвратительно – но я не знал, как облечь это в слова.

- Это неправильно, - прошептал я, боясь, что задрожит голос.

- Меня считают главным душегубом Тьмы, говорят, я был жесток, - отозвался он, подумав, - Я и правда многих убил, не своими руками, так своими приказами. Но ни один пленный у меня не гнил на цепи. Смерть, оказывается, завидная участь... Забавно, чему палача могут научить добрые монахи.

Он засмеялся, закашлялся. Несчастный человек, готовый считать смерть благом. Хуже всего то, что я был с ним согласен – жестокость «добра» была столь невероятна, что я не мог себе и представить худшую участь.

Я просидел с ним всю ночь, время от времени проваливаясь в полудрему. Наконец тусклый отблеск утра проник сквозь окошки. Я поднялся на ноги, потянулся, думая лишь о том, как, должно быть, мой узник мечтал бы сделать то же самое. Каково это – не ощущать земли под ногами?

По всему выходило, что страшно.

Я принес воды и поставил греться, сам же спустился в подвал и сказал:

- В саду зацвели хризантемы. Они так чудесно пахнут... Я сорвал тебе одну, вот.

Я поднес цветок к лицу узника, и он осторожно вдохнул аромат. Потом рассмеялся тихонько.

- Ты сумасшедший мальчишка. Приносишь цветы человеку, который уже забыл, как они выглядят... Там, откуда я родом, считалось, что нельзя отказывать в просьбе тому, кому даришь хризантемы. Ты выполнишь мою просьбу, Арата?

- Я не знаю, - честно ответил я.

- Принеси мне другой цветок. Черный корень. Он растет на лугах, у рек и дорог.

Я застыл, чувствуя, как побежали мурашки по спине.

- Ты милосерден, и я знаю, что ты сможешь сделать это ради меня, - прошептал он, - Стань моим избавителем, дитя, освободи меня.

Он просил меня о смерти. Он хотел, чтобы я принес ему яд и своей рукой влил ему в рот, чтобы всю оставшуюся жизнь я клеймил себя убийцей.

Я убежал и рыдал под кустом жасмина, за стеной монастыря. Это был невозможный выбор, при котором одинаково ужасно было и выполнить его просьбу, и не выполнить ее. Оборвать жизнь – или поддерживать ее, обрекая моего несчастного узника на муки. Стать убийцей – или остаться тюремщиком. Заслужить мгновение благодарности или на всю оставшуюся жизнь – мою или его – быть проклятым за бессердечность...

Я с трудом заставил себя вернуться в подвал, когда солнце было уже высоко над головой. Нужно было кормить и мыть моего узника. Я не знал, что ответить ему, но он и не спрашивал ничего, просто молчал. Я был так благодарен ему за эту передышку, за возможность помолчать с ним вместе... Только бы не пообещать ему, ведь тогда пути назад уже не будет...

Мы молчали весь день, привычно и в то же время гнетуще. Раньше, когда я не ждал, что в любой момент пленник заговорит со мной, было проще.

Ночью к нему снова приходили эти нелюди, и утром я, содрогаясь от жалости, омывал его, понимая, что уже все решил. Так не могло продолжаться дольше. Я подумал, что скорее дал бы черного корня Гонзо и его дружку, но это решило бы только часть проблем.

В то утро я спустился с холма и долго шел, сбивая ноги. Разум шептал мне, что я совершаю ошибку, но я упорно шагал, стряхивая слезы с ресниц. У реки я нашел цветы, бархатные и синие, как ночное небо. Заглушая голос совести, я выкопал корень растения и побрел обратно в монастырь. У колодца я вымыл корень и сунул за пазуху, чтобы никто не увидел меня с ядом. Холодный и мокрый, он свернулся под сердцем как змея.

Было еще утро, пели птицы, и я не понимал, как в этом прекрасном мире может быть место смерти и страданиям. Но они ждали меня совсем рядом, стоило только спуститься в подвал... Я растер черный корень и с плошкой в руках пересек двор, боясь и надеясь, что кто-нибудь остановит меня и спросит, что я несу, но никому в многолюдном монастыре не было дела до меня. Светило солнце. В такое утро было особенно ужасно убивать. Я спустился по холодным ступенькам и замер возле узника, впиваясь пальцами в посудину.

- Ты принес, - сказал он с торжеством в голосе.

- Нет, - прошептал я, беспомощно ища спасения во лжи.

- Я чувствую запах, - ласково надавил он.

Я заплакал и поднес плошку к его губам. Он выпил все до последней капли. Когда я отпустил его голову, тело пленника начало вздрагивать.

- Убегай, Арата, - процедил он, стараясь говорить ровно, - убегай, я не желаю тебе смерти. К рассвету я сравняю этот монастырь с полом, на котором ты стоишь.

- Ты бредишь? – спросил я, холодея.

Он мягко рассмеялся.

- Каковы самые невероятные слухи обо мне?

- Что ты бессмертен, потому что купаешься в крови девственниц, что вместо сердца у тебя камень... и что тебе служит дракон, - отозвался я.

- Давным-давно драконка-мать вырвала мое сердце и вложила мне в грудь каменное яйцо. В камне спит дракон, маленький драконий детеныш. Он будет спать сто лет, согретый моей кровью, прежде чем разорвет мне грудь и выберется на волю. Он дает мне силы и здоровье, сто лет молодости и способность восстанавливаться от ран, словно ящерица, отбросившая хвост; никакая кровь девственниц мне не нужна. Его мать не служит мне, она защищает ходячую оболочку своего детеныша. Пока срок не вышел, она не позволит мне умереть. Меня привезли сюда в беспамятстве, тайком, и не причиняли вреда, только заковали и подвесили. Она потеряла мой след, но немедленно найдет, как только ее детенышу будет угрожать опасность. Черный корень убивает с сердца. Она скоро будет здесь. Беги, Арата.

Я почувствовал, как из-под ног уходит земля. Бредил ли он? Тело узника сотрясалось от конвульсий, его вырвало мне под ноги. На коже выступили капли пота. Я смочил водой тряпицу и принялся обтирать его.

Что если пленник говорил правду? Я отгонял эту мысль от себя. Словно сам в бреду, я умывал его, с трудом удерживал, когда все его тело выгибалось в судорогах, едва не вырывая кольца из спины. В агонии он обмочился; с губ его хлопьями срывалась пена, будто у загнанной лошади. Черный корень мучительно убивал его. Мне было страшно. Все это продолжалось бесконечно, мне показалось, что минула целая вечность.

А потом я услышал истошные крики наверху, в монастыре.

Я выбежал из подвала и замер. В летнем небе словно случился разрыв в ночь. Лоскут тьмы стремительно приближался, размахивая огромными крыльями. Монахи выбегали во двор и замирали в ужасе, глядя в небо. Было бесполезно бежать и бесполезно искать оружие, но одни похватали колья, а другие бросились прочь. Не помня себя от страха, я побежал.

Над монастырем кружил дракон.

Я споткнулся и упал в траву. Не в силах подняться, обернулся, но дракона нигде не было видно. Я встряхнул головой, не уверенный, что все это происходит по-настоящему, но монахи бежали вниз по холму. Раздался грохот. Я понял, что драконка проскользнула в коридор через оставленные мною нараспашку ворота и теперь разносила подвал изнутри. Каменная кладка разлетелась, будто была сложена ребенком из деревянных брусочков для игры. Из руин вырвался сгусток черноты. В когтях чудовище уносило бледное тело, с которого свисали многочисленные цепи.

Стремительнее летучей мыши дракон исчез из виду вместе со своей ношей.

Медленно оседала пыль, громыхнуло несколько камней, сорвавшись с края в провал, где раньше было подвальное помещение. Я с трудом поднялся. В ушах звенело. Шатаясь, я подошел к руинам. В это невозможно было поверить – только что я был там, в подвале, с беспомощным узником, и вдруг все перевернулось с ног на голову...

Монахи возвращались в разгромленный двор. Я бросился к наставнику и упал на колени.

- Это все из-за меня! Я его отравил, я не хотел, он упросил меня! У него в сердце маленький дракон, и теперь его мать почувствовала, что ему грозит смерть!..

Глаза у господина Хары всегда были спокойными и добродушными, но сейчас они были холодны. Он двадцать раз переспрашивал у меня то одно, то другое, голос его был исполнен ледяного спокойствия, плохо скрывавшего закипающую ярость. Монахи все громче шумели вокруг нас. Я чувствовал себя обреченным – о, как хорошо я знал, на что способно «добро»! Увы, я не ошибся...

- В кандалы мальчишку, - бросил господин Хару, мигом забыв мое имя.

Меня скрутили, больно заломав руки. Гонзо, боясь, что я что-нибудь лишнее сболтну, усердствовал особенно. Меня поволокли в уцелевшее здание монастыря, где располагался тренировочный зал, и бросили в угол, приковав за руки к колонне. Мне показалось, что это были те же цепи, что я привык видеть на своем подопечном, но это было маловероятно – все, что не унесла с собой драконка, было погребено под руинами.

У добрых монахов в запасе было предостаточно кандалов.

Прижавшись щекой к колонне, я мог выглядывать в окно. Монахи помоложе разгребали завалы. Господин Хару с теми, кто постарше, остался в зале и нервно кружил по полу, устеленному золотистыми соломенными матами.

- Нужно послать гонца, некуда тянуть. Да храни нас Свет, я не приложу ума, как сообщить наместнику о том, что случилось...

- И все из-за проклятого мальчишки! – рявкнул один из монахов, стоявший ко мне ближе всех, и отвесил мне затрещину.

В их глазах я был переведен на сторону зла, а со злом добро не церемонилось.

Впрочем, им было чем заняться и кроме меня, нужно было приводить в порядок разгромленный двор, лечить ушибы и заниматься дипломатией. Мне лишь отвешивали пинки, проходя мимо.

Лишь несколько часов спустя, когда нежное летнее небо вдруг начало потихоньку заволакивать тучами, я вспомнил последние слова беглеца. Он обещал, что монастырь не увидит рассвета. Что это было? Бред, пустые слова или же зловещее пророчество? Главнокомандующий войсками Тьмы – не тот человек, что бросает слова на ветер...

Выглядывая в окно, я увидел странную фигуру. Человек в темном балахоне стоял на краю двора, пряча руки в рукавах. Никто, кажется, не замечал его. Он приподнял голову, и я увидел его лицо – оно все было голубоватого цвета, как вены, просвечивающие сквозь тонкую кожу. Жуткий гость поднял на меня взгляд – глаза у него были желтые. Я отшатнулся; он обнажил в ухмылке ряд волчьих заточенных зубов. Мне стало страшно; я понял, что все только начинается. Драконку интересовало только ее яйцо. Воины Тьмы искали своего главнокомандующего.

В монастырь пришли силы Зла.

Страшный гость вынул из рукава худую руку, резко сжал кулак и дернул вверх, как если бы вырывал что-то из земли. Сначала ничего не происходило. Потом я услышал отголоски отчаянного визга, доносившиеся из деревни под холмом. А потом на моих глазах из земли, брызнув мелкой галькой, усыпавшей дорожки, вырвалась истлевшая до кости рука.

Некромант подымал мертвецов.

Заслышав вопли монахов со двора, господин Хару бросился к окну. При виде измазанного грязью скелета, выбиравшегося из-под земли, он впился зубами в свой рукав, чтобы не закричать. Подскочив ко мне, он взвыл:

- Радуешься, тварь? Радуешься? – и наотмашь ударил меня по лицу.

Стукнувшись головой о колонну, я лишился сознания и погрузился в блаженную тьму.

Когда я очнулся, за окном была ночь. В зале горели факелы, освещая монахов, сбившихся в кучу. Многие были ранены и подвывали, баюкая переломы. У стен расположилась их страшная охрана, сборище ночных кошмаров, самые жуткие детища Тьмы.

Монастырь захватило темное воинство.

Во всех углах по-змеиному шипели, переговариваясь, черные тени. У входа замерло существо с мускулистым мужским телом и головой волка. Рядом с ним стоял человек – впрочем, вряд ли он был человеком – с черными узорами на лице, в плаще с капюшоном, из-под которого торчали кончики рогов. Были и другие, странные и пугающие; все они чего-то ждали. Возле колонны бегало мелкое вертлявое существо, похожее на комнатную собачку в чешуе. Оно позвякивало моей цепью, трепало ее, играясь; перекушеная цепь беспомощно тренькнула и лопнула. Я похолодел – какое же счастье, что создание избрало себе в игрушки цепь, а не меня!

В рядах нечисти тем временем произошло шевеление, все подобрались и замерли. Сквозь причитания монахов я расслышал гулкие шаги, приближавшиеся по каменному полу коридора. Даже зубастая мелочь, глодавшая мою цепь, застыла. Все взгляды обратились к дверям.

В вошедшем было невозможно узнать пленника монастырских подвалов, но это был он. Наглухо застегнутый, в черном с ног до головы, укрывший лицо до самых глаз, он держался ровно и уверенно, как будто не висел в кандалах еще утром. За спиной его вился плащ. Жуткая свита выдохнула, поклонилась своему военачальнику, зашелестела, приветствуя его. Он оглядел монахов и произнес бесцветным голосом:

- Где человек по имени Гонзо?

Монахи молчали в смятении. Бывший пленник устало вздохнул.

- Не заставляйте меня выпускать вам кишки по одному, пока я не найду того, кто мне нужен.

Гонзо был в толпе, я видел его. Рядом стоял тот стражник, его приятель. Он вытолкнул Гонзо вперед.

Шиа оглядел его с ног до головы долгим внимательным взглядом.

- Где твой дружок? – спросил он.

Гонзо, белый от страха, с готовностью указал, вскричав:

- Вот он! Это все он! Я не виноват! Он меня заставил!

Военачальник Тьмы подошел к ним вплотную, шумно втянул воздух, принюхиваясь. Затем отвернулся и направился к дверям, через которые только что вошел.

- Этих двоих отдать демонам. Когда наиграются, пусть все, что останется от тел, скормят драконке, - бросил он на ходу, - Остальных казнить и присоединить к войску.

Желтоглазый некромант почтительно поклонился ему в спину.

- Монастырь сравнять с землей, - добавил Шиа.

- Госссссподин, там ешшще у подножья холма – деревня... – облизываясь, прошипела черная тень, подавшись вслед за ним.

Госсссподин обернулся.

- Пусть убираются. Передайте, что я даю им время до заката. Все, кого вы найдете в долине завтра ночью, станут считаться добычей.

Тени разочаровано скользнули в сторону. Тут Шиа заметил мою цепь, тусклой змеей обвившуюся вокруг колонны. Он осмотрел меня долгим внимательным взглядом.

- Почему этот мальчик в цепях?

- Потому что я предатель, - ответил я.

- Арата, - произнес он, узнавая мой голос, и в одном этом слове была тысяча оттенков ненависти и любви.

Он шагнул ко мне, заглянул в глаза. Я впервые встретился с ним взглядом, не спрятанным более за железной заслонкой. Как и прежде, с другими, он втянул мой запах – единственное, помимо звука голоса, что отпечаталось в его памяти. Я поднял к его лицу руку, еще пахнувшую едким черным корнем. Шиа схватил мою ладонь, прижал к своей щеке.

- Я поклялся, что не оставлю в живых никого, кто видел меня слабым. Если я пощажу тебя, ты будешь напоминать мне о том, что я хотел бы забыть. Но Тьма справедлива, а ты заслужил выбор. Ты можешь выбрать смерть; она будет легкой, без боли, без страданий. Я убью тебя своей рукой и сожгу твое тело у реки, чтобы ни один некромант не смог тебя потревожить. Ты можешь выбрать жизнь, но она будет не столь милосердна, и если потом ты станешь молить о смерти, выбор уже будет за мной.

- Я хочу жить, - прошептал я, чувствуя, как холодеют пальцы. На мгновение мне показалось, что подо мной распахнулась бездна, и я вот-вот провалюсь в темноту, душную, как дыхание подвала с цепями на потолке.

Шиа сузил глаза.

- Что ж.

Он стремительно развернулся и направился к дверям, на ходу бросил своим слугам:

- Раздеть, вымыть, привести мне в постель.

Тени глумливо захихикали, обступая меня. Они сорвали с меня одежду и повлекли куда-то вслед за своим господином; позади я услышал жуткие крики монахов и хруст ломающихся костей. Мне тоже впору было кричать – холодные прикосновения теней были столь бесцеремонными, столь бесстыдными, что я невольно представил себя закованным в цепи Шиа. Окруженный живой шевелящейся темнотой, я не намного больше видел и так же не имел ни малейшего шанса на сопротивление.

Тени уносили меня из монастыря, быстрые и бесшумные, навстречу судьбе, которая хуже смерти.

Я успел увидеть костры – тени притащили меня в военный лагерь. Плеснула вода, меня швырнули куда-то, я окунулся с головой. Вода была прохладной, но казалась теплее прикосновений темных существ. Даже если бы я не знал, что ждет меня этой ночью, это ужасное омовение не оставило бы ни малейших сомнений. Тени проникали везде, их нельзя было остановить, я пытался, но пальцы лишь хватали пустоту. Я глотал горячие слезы и терпел.

Вымыв мое тело снаружи и изнутри, тени повлекли меня на ложе. Выворачивая мне руки, они заставляли мое тело изгибаться, пока оно не приняло унизительную и беззащитную позу. Мне пришлось провести так немало времени в томительном ожидании и страхе перед шипевшими тенями, поглаживавшими меня в самых постыдных местах. Я ничего не видел, лишь тусклые отблески света, как будто смотрел на мир сквозь закоптившееся стекло.

Потом шипение сменило тон с глумливого на почтительный, и я ощутил горячую человеческую ладонь на своем бедре. В прикосновении не было похоти – скорее, скучающий интерес – но я остро почувствовал, каким голым и уязвимым был перед ним.

- Подожди, не надо... – вскрикнул я. Шиа перебил меня:

- Уже сожалеешь о своем выборе?

- Нет, - прошептал я.

- Тогда заткнись, не то я сам об этом позабочусь.

Он накрыл мои губы ладонью, мягко протолкнул пальцы мне в рот. Я старательно обсосал их, облизывая кончиком языка чувствительные подушечки пальцев. Большой пес не тронет мелкого, если тот демонстрирует покорность, - мелькнуло в голове. Я не раз видел, как дворняжка-недомерок катается на спине перед могучим волкодавом, признавая его господство. Правда, спасало это только от гибели, потому что на слабенького кобелька сильный пес считал своим долгом напрыгнуть...

Стоило Шиа убрать руку, как я воскликнул:

- Выслушай меня!

Он ухватил меня за волосы, дернул, тени послушно подтолкнули меня к нему, прижали спиной к мускулистой груди.

- Пусть они уйдут, - взмолился я, - Я буду слушаться, только пусть все уйдут!

Шиа задумался, кажется, потом бросил короткое:

- Пошли вон.

Тени разочарованно зашипели и соскользнули с меня, словно луч света упал на мое тело. Мгновением позже они растворились в ночи. Я коротко огляделся. Мы находились в жилом помещении, кажется, это было что-то вроде юрты кочевников. Горели свечи. Я стоял на коленях, опираясь спиной на полуголого военачальника Тьмы, чувствуя, как пульсирует горячее каменное сердце в его груди. Под коленями было ложе, устеленное дорогими тканями. Зад мой, казалось, обрел невероятную чувствительность – по крайней мере, я очень четко ощущал, как к нему прижимается мужское естество Шиа.

Я не пытался спрашивать, зачем я понадобился ему в постели. У него наверняка были красивые наложницы, но то, что он хотел от меня, имело больше отношения к духу, чем к плоти. Я был последним свидетелем его слабости, его унижения. Шиа предпочел бы видеть меня мертвым, но я захотел жить. Теперь он должен был восстановить свой статус вожака стаи, главного кобеля, имеющего право на всех сук. Не в глазах своей армии – но в моих.

И, может быть, в своих тоже.

Он толкнул меня в спину, ставя на четвереньки. Все во мне противилось, требовало вырываться и умолять, но разумом я понимал, что должен вытерпеть, доказать, что признаю его сильнейшим. Он все равно не отступится, а если я стану ему мешать, позовет своих ужасных слуг, и тогда будет еще хуже. Я уговаривал себя таким образом, ожидая вторжения, боли, и дрожа всем телом. Я не вполне знал, чего ожидать, и готовил себя к худшему.

Он, наверное, тоже хорошо знал это чувство беспомощности перед неизбежным.

Когда Шиа втиснул в меня свое мужское орудие, я поразился тому, насколько терпимо это оказалось. Вовсе не так ужасно, как я воображал: больно, но не настолько, чтоб орать. Удивление и облегчение отвлекли меня, затмив даже отчаянность моего положения и горечь этой вынужденной покорности.

Он двигался во мне размеренно и неторопливо, как человек, для которого подобные дела – повседневность; в этом не было страсти или желания причинить мне боль, только властность того, кто привык повелевать. Я загнанно дышал, стискивая в пальцах дорогие шелка. Спина моя покрылась холодным потом. К счастью, все это продолжалось не слишком долго. Шиа стиснул мои бедра напоследок, замер, затем отпустил меня. Я понял, что все еще дрожу, ноги и руки меня не держали, и я упал на ложе.

Он сидел на краю, молчал и не смотрел на меня. Может быть, в груди его и был тяжелый камень, но Шиа все же оставался человеком, куда менее бессердечным, чем обитатели проклятого монастыря. То, что он сделал со мной, не принесло ему покоя.

Я подумал – ну и пусть. Пусть забавляется с моим телом, я стерплю. Невелика гордость у слабого, даже ломать себя не придется, не то что Шиа; кто высоко летает, тому высоко падать, мне же не впервой терпеть и помалкивать. Никто не спрашивал меня, хочу ли я проводить дни по колено в воде, склонившись над рисовым полем, или зубрить заумные свитки, никто не спрашивал, хочу ли я в монастырь; я смиренно принимал то, что давала судьба. Значит, теперь я буду делать то же.

Я сполз на землю, на пушистые мягкие шкуры у его ног, снизу вверх заглянул в лицо, как преданный пес. Мне ужасно хотелось что-нибудь сделать для него. Я, наверное, просто привык о нем заботиться.

Я ткнулся ему под руку, и Шиа положил ладонь мне на голову, запустил пальцы в волосы.

- Я хотел бы выколоть тебе глаза за то, что ты видел, срезать кожу с твоих пальцев и вырвать тебе язык, чтобы ты никогда не смог напомнить мне о том, что было...

В его голосе не было угрозы, только горечь.

Резной столик, что стоял возле ложа, был накрыт платком. Я взял в руки тонкую ткань и протянул Шиа. От того, что я собирался сказать, меня затрясло мелкой дрожью, поджались пальцы ног и стыдные места.

- Тогда завяжи мне глаза, свяжи руки и займи мой язык чем-то, что доставит тебе удовольствие, - прошептал я.

Я хорошо помнил то, что Шиа говорил про свое тело: драконья кровь помогает ему восстановиться от ран, он не знает усталости. В тот момент я подумал со страхом, что ему ничего не стоит терзать мое тело часами, пока не надоест или пока я не лишусь чувств. Мой зад и так уже болел, и я стискивал ставшее непослушным отверстие, чувствуя хлюпающее внутри семя.

Шиа взял платок из моих рук, неторопясь сложил и завязал мне глаза, отсекая большую часть окружающего мира. Я прислушался к оставленным мне чувствам. Пушистый мех щекотал колени. От бедра Шиа, совсем рядом, исходило тепло. Я шумно дышал, часто сглатывая слюну.

Наконец Шиа коснулся моего лица. Мне стало жарко. Он погладил меня по щеке, очень нежно, потом дотронулся до моего соска и вдруг больно сдавил его, заставив меня вскрикнуть. Движение воздуха подсказало мне, что Шиа переместился ко мне за спину; я тревожно переминался с ноги на ногу, отчаянно сжимая зад. Шиа снова ласкал мою кожу, разминал плечи сильными пальцами, заставляя меня расслабиться и забыться, и заставлял вздрагивать от неожиданной боли, впившись в шею зубами. Он чередовал ласки и боль, изматывая меня. Не видеть, что происходит и куда тянутся его руки, было страшно. Я представил, каково ему было беспомощно висеть в подвале, вот так же не владея собой, ощущая ползающих по телу мух и прикосновения похотливых монахов; помножив это на гордость человека его положения, я пришел в ужас.

Шиа свел мои руки за спиной и обвязал какой-то тканью.

- Встань, - приказал он, и я осторожно поднялся на ноги, пошатнувшись и едва не упав.

Он снова трогал меня, то нежно, то грубо, не позволяя предугадать следующего прикосновения. Он ласкал чувствительную кожу у меня под коленом и на сгибе локтя, стискивал мои ягодицы, едва не сбивая меня с ног. Он обжег мои соски пламенем свечи, а после успокоил боль кончиком языка. Он кусал мои губы, и я чувствовал его дыхание. Мне стало страшно, когда он втолкнул пальцы мне в зад, там все саднило, но вытекающее семя облегчило проникновение, а через мгновение я забыл обо всем, потому что мой мужской орган, не слишком избалованный вниманием, погрузился в нежный влажный рот военачальника Тьмы.

Я не помнил, как оказался на полу, да я имя свое забыл... Помню только, как с готовностью взял в рот то, что уткнулось в губы, и усердно сосал, стараясь повторять за Шиа. Я еще подумал, что готов делать это хоть каждую ночь, если Шиа будет вот так сводить меня с ума.

И мы действительно занимались этим через день, через два, через месяц и через полгода. Иногда он связывал меня, иногда – нет; иногда брал меня грубо, иногда ублажал как кабацкая шлюха. Бывало больно, бывало хорошо. Лишь одно неизменно повторялось, словно ритуал: диалог, оставшийся с первого раза. Тогда, кончив, Шиа лежал на спине, смотрел в потолок, перебирал пальцами мои волосы. Он сказал:

- Ты – живое напоминание. Последнее, единственное.

- А что тогда делать с этим? – спросил я, коснувшись шрамов на его предплечье, через которые раньше проходил штырь.

Шиа вырвал руку из моих пальцев.

- Я определенно отрежу тебе язык, - проворчал он раздраженно.

- Не отрежешь.

Он посмотрел на мою улыбку, протянул руку и вытер мне губы.

- Не отрежу, - неохотно признал он, потом поднялся с ложа и налил себе вина из кувшина, оставленного слугами.

Свечи догорали, и я хотел было встать и зажечь несколько новых – Шиа не переносил темноты – но сквозь полог уже просвечивал день, белый прямоугольник света с золотым шитьем. Новый день борьбы зла с добром, борьбы бесконечной и обыденной. Уж я-то знал, что одно без другого не существует...

- Вот уж не думал, что драконка отдаст мое настоящее сердце глупому мальчишке, - буркнул Шиа вполголоса, будто размышляя вслух.

- Что?..

Он ничего не ответил, задул свечи и принялся одеваться.


Декабрь 2010