Люка Гаррера поворачивает к свету

Законодательство РФ запрещает несовершеннолетним просмотр материалов. Если вам еще не исполнилось 18, немедленно покиньте сайт.



Из мусорного бака воняло гниющими арбузными корками. Банка из-под пива, описав в небе дугу, поскакала по камням, оставлявшим вмятины на ее боках, резво спрыгнула с обрыва и приземлилась во дворе, посеяв панику среди кур. Старуха, дремавшая под навесом, переполошилась не меньше них, вскочила, колыхая телесами, взмахнула клюкой.

— Люка Пабло Гаррера! Я все видела, ты, негодник!

Издевательский рык мотоцикла был ей ответом.

Несмотря на свое огромное тело и почтенный возраст, двигалась старуха со сверхъестественной быстротой. В одно мгновение она одолела холм, оставив далеко позади калитку — от безжалостного удара та хлопала по забору то с одной, то с другой стороны и скрипом молила о пощаде. Обдав старуху пылью, Люка развернул мотоцикл и рванул прочь, опрокидывая мусорный бак ей под ноги. Рой мух взвился и закружил над горячими отбросами, возмущенно гудя. Старуха кричала вслед беглецу, грозя клюкой:

— Уж я доберусь до тебя, Люка Гаррера! Думаешь, я не знаю, что ты и дружки Хесуса украли мой сундук с приданым для Аналусии? Ограбили бедную беззащитную старую женщину! Как я теперь выдам ее замуж?!

Люка мчался прочь по пыльной дороге, не слушая ее воплей. Всем известно, что вдова Менеле вовсе не бедная, денег у нее куры не клюют. Старой ведьме так везет в азартных играх, что уже никто в городке не садится с ней за карточный стол, кроме ее внучки Аналусии, с которой старая карга играет вместо денег на бобы чечевицы и выдать которую замуж тоже не представляется задачкой трудной, потому как Хесус давно протоптал дорожку к ее окну. Он не увез ее до сих пор лишь потому, что бедняжка не смела причинить такую обиду своей грозной бабке, а кроме того, весь городок знал, что без сундука замужняя жизнь Аналусии началась бы под открытым небом вместо крыши: любимый ее был не богаче самой Аналусии, а она безраздельно владела лишь платьем на ней самой, оставшимся от покойной матушки, да кружевной шалью, подаренной покойным отцом. Все остальное принадлежало ее бабке, даже стоптанные туфли, которые Аналусия надевала в церковь и которые были ей тесны.

Люке, по правде, не было никакого дела до сердечных страданий Аналусии и Хесуса. Свернув под сень виноградных лоз, он бросил мотоцикл в их блаженной тени и вошел в дом. Ему хотелось пить; достав из ледника графин апельсинового сока, который мать выжала утром, он выхлебал залпом полный стакан и налил второй. За этим его и застал отец, верно, услышавший рокот мотоцикла и отправившийся навстречу блудному сыну.

— Я сколько раз говорил тебе, чтобы ты перестал якшаться с Хесусом и его отребьем?! Что я слышу теперь про приданое Аналусии Менеле с бриллиантовым гарнитуром, золотыми цепочками и диадемой ее прапрапрабабушки? Ты совсем одурел?

Люка молча пил свой сок, не удостоив отца и взглядом. Старший Пабло Гаррера буркнул «Ну я тебе покажу», рванул ремень, и лишь тогда Люка глянул на него не то с вызовом, не то с угрозой. Пабло почувствовал, что ремень у него в руках повис вяло и безжизненно, будто старческий писюн, не заслуживающий иного, более гордого имени. Давно ли минули времена, когда Люка был чудесным послушным ребенком? А теперь его плечи стали широки — страшно подступиться, и приходится довольствоваться тем, что он хотя бы вслух не насмехается над папашей, утратившим над ним всякую власть. Люка лениво зашагал к двери.

— Убери за собой, — велел Пабло, но сын только презрительно фыркнул. Не сдержавшись, Пабло отвесил ему затрещину и сам замер, испугавшись, что этот дикий волчонок откусит ему руку в ответ, но Люка выскользнул из дома, и секунду спустя взревел его чертов мотоцикл. Пабло вздохнул с досадой и облегчением одновременно. Кто он, этот чужак, от которого не знаешь чего ожидать? Может быть, завтра он сожжет родной дом или облегчится на могилы предков, а Пабло побоится поднять на него руку, потому что из глаз любимого чада глянет на него сама смерть... Пабло вошел в комнату, где отдыхала его жена, и уткнулся лицом ей в колени. Зная, какие мысли тревожат супруга, она лишь погладила его по голове, тайком вырвала седой волос и сказала:

— Он перерастет это, не терзайся. Мне было видение. Любовь постучится в его сердце и зальет его божественным светом, и он снова станет нашим дорогим мальчиком.

Ничего еще об этом не зная, Люка тем временем приближался к самой важной встрече своей жизни, к встрече, которая вернет ему себя. Невидимая звезда вела его к единственной точке Вселенной, где в тот момент ему необходимо было очутиться, чтобы сбылось предсказание его матери. Другая звезда в тот же час вела к реке Аурелиано.

Мотоцикл утробно ревел, карабкаясь в гору, мелкие камешки брызгали из-под колес. Остановившись на холме, Люка спросил себя, зачем он приехал сюда. Любоваться закатом — занятие для чувствительных девушек, нечего было и смотреть в ту сторону; подумав так, он решительно отвернулся и опустил глаза. В тот же миг из-за зарослей розового олеандра вышел Аурелиано и замер от неожиданности, разглядев странного всадника на фоне полыхающего неба. Тот казался нарисованным углем, бесплотным и черным; стоило ли ожидать от такого гостя чего-либо, кроме беды?

Совсем иное увидел Люка. Заходящее солнце окунуло в золото всего Аурелиано с его белой тенниской и брюками, закатанными до колен, и его босые ноги, и даже жестяное ведро в его руке. Он казался ангелом, спустившимся с небес на грешную землю. Точно зачарованный, Люка смотрел на это чудо, пока не село солнце, и тень от холма поползла по ногам Аурелиано, будто они покрывались сплошным ковром черных муравьев. Испугавшись до смерти за золотого ангела, Люка слетел с мотоцикла и бросился вниз по склону; скользя по гравию, он едва не скатился кубарем. Однако стоило ему на миг отвести глаза от золотой фигурки, чтобы глянуть под ноги, как сияющее чудо исчезло с берега, и лишь покатившееся по траве ведро говорило о том, что Люке не привиделось.

Вернувшись домой, он безропотно вымыл полы, чем удивил более всего отца, который велел ему этим заняться; что-то съел, не почувствовав даже вкуса, и забылся в липком как патока сне, сладостном и горячем, из которого ровным счетом ничего не смог вспомнить поутру. Сияющее видение не давало ему покоя. Он жаждал прикоснуться к этому золотому ангелу, но боялся, что не увидит его больше; не в силах думать ни о чем другом, он собрал немного хлеба, горсть оливок, пирог с козьим сыром и персик, чья пушистая кожица едва не лопалась от спелости: ангелов, как и пчел, приманивать надлежало сладким. Сложив провиант в седельную сумку, Люка вылетел из дому на дряхлом мотоцикле, торопясь на холм и в то же время считая, что если чудесное видение и повторится, то только на закате; он готов был упрямо прождать хоть весь день.

Однако ждать не понадобилось. В утренние часы, как и вечером, Аурелиано без устали поливал садик своей матери. И хоть она уже несколько лет не выходила из дому, ей было радостно знать, что ее чудесный розмарин не погиб от жары и все так же прекрасны ирисы.

Оставив мотоцикл на вершине холма, Люка уселся на камни у самой воды. Аурелиано недоверчиво оглядел его и осторожно спустился к реке со своей стороны, готовый спасаться бегством при малейшем признаке угрозы. Люка сидел неподвижно, наблюдая за тем, как вчерашний ангел босиком ступает по валунам, склоняется над речушкой, зачерпывает мутной от всколыхнувшегося ила воды и достает потяжелевшее ведро обеими руками. Скрываясь со своей ношей за олеандрами, Аурелиано с тревогой обернулся, но Люка так и не сдвинулся с места. Вскоре ангел вернулся снова, громыхая ведром, и подозрительно уставился на гостя, отделенного потоком воды.

— Я тебя знаю, — сказал он Люке, — ты дружишь с Хесусом и его бандой. Тебя зовут Люка Гаррера, ты хулиган и мне нельзя с тобой разговаривать.

— Ну и не разговаривай, — сердито фыркнул Люка и немедленно пожалел о сказанном. Ну почему его проклятый язык вечно торопится вперед ума? Разве это надо было сказать? Разве так разговаривают с ангелами?

Аурелиано набрал воды и снова скрылся за листвой. Люка почувствовал себя неудачником. Верно, вид у него был жалкий, так как Аурелиано, вернувшись с пустым ведром, нарушил обещанное молчание.

— Ты почему там сидишь? — спросил он строго.

Люка пожал плечами:

— Нравится, вот и сижу.

— На солнцепеке нравится сидеть?

Люка опустил голову, жмурясь от бликов на воде, и прикрыл глаза ладонью, будто козырьком, наблюдая за Аурелиано сквозь щели между пальцами. От воды тянуло холодком и свежестью, но тень от олеандров уже не защищала его, и солнце беспощадно жарило с высоты. Он жалобно посмотрел на Аурелиано.

— Можно мне к тебе?

— Нет! — торопливо ответил тот и поставил ведро на землю, будто приготовившись обороняться. — Мне нельзя с тобой дружить, — пояснил он виновато, — ты плохой.

— И вовсе я не плохой. Я принес тебе персик.

Аурелиано прищурился, будто надеясь, что через ресницы легче разглядит ложь, и сказал:

— Да? Ну-ка покажи, если не врешь.

Люка поднял над головой подношение.

— Я тебя все равно боюсь, — решил Аурелиано и вынес безжалостный вердикт: — Тебе сюда нельзя, хоть ты и не лгун.

— Тогда ты перейди на мой берег!

Аурелиано помотал головой:

— Нет уж! Кто его знает, что ты там задумал на своем берегу? Встретимся посередине реки, вот что.

Люка с готовностью спрыгнул с камня в мелкую воду, спугнув стайку головастиков, и зашагал, поднимая ботинками брызги, к середине, где река была прозрачной, как слеза. Холодная вода мигом смыла пыль с носков ботинок, песок и галька хрустели под тяжелыми рифлеными подошвами. Остановившись там, где было велено, он посмотрел на Аурелиано, все еще боязливо мявшегося на берегу, и спросил:

— Ну так что? Мне идти к тебе или как?

— Нет! — вскрикнул тот. — Стой там.

Поджимая босые пальцы, Аурелиано осторожно спустился по камням и, закатав повыше брюки, влез в воду. Медленно подошел к Люке, переступил с ноги на ногу, остановившись; Люка украдкой покосился вниз.

— Почему ты смотришь на мои ноги? — спросил Аурелиано подозрительно.

— Хочу проверить, не отгрызли ли их вчера на закате муравьи.

— А-а... — отозвался Аурелиано, понимающе кивая головой, будто это было в порядке вещей.

Люка протянул ему персик. Аурелиано придирчиво осмотрел его, взвесил в руке, поднес к губам и надкусил. Кожица персика лопнула, щедро брызнув соком, он потек по подбородку Аурелиано, и тот поспешно вытер рот тыльной стороной ладони. Объев мякоть, Аурелиано сунул косточку в рот и там долго гонял языком, обсасывая остатки сладкой плоти. Люка протянул руку, и Аурелиано выплюнул косточку ему на ладонь.

— Спасибо, — сказал вежливый ангел и попятился, все еще опасаясь повернуться к чужаку спиной. — Завтра приходи еще, если хочешь.

Люка счастливо улыбался, стоя посредине реки и сжимая в кулаке косточку, пока Аурелиано не простыл и след. Потом, будто очнувшись от волшебного сна, он выбрался на берег и запрыгнул на мотоцикл, сунув косточку за пазуху. Сердце его было так переполнено счастьем, что он смог бы проехать по радуге, будто по мосту, если бы пошел дождь; но дождя не предвиделось еще четыре месяца, и Люка мчался по иссохшей земле, вне себя от этого чувства и провожаемый горящим взглядом солнца.

Дома он на мгновение страшно перепугался, ему показалось, что он потерял персиковую косточку, но она немедленно нашлась, и Люка стиснул ее в руке, чувствуя, как рассасывается холодок где-то возле желудка. Там, где косточка бултыхалась под одеждой, кожа была липкая и влажная от персикового сока и слюны Аурелиано, будто тот лизал Люку в живот, и от этой мысли все тело аж сводило сладкой судорогой. Люка закопал косточку в углу двора, шепча горячей пыли: «Если персик прорастет, солнечный ангел будет со мной навсегда». Он напоил ямку, словно птичку, изо рта, чтобы не обжечь ледяной водой, и крутился во дворе по двадцать раз на дню, поглядывая в ее сторону.

Ночью он ворочался, пытаясь уснуть, пока совсем не отчаялся; открыв глаза в темноте, сквозь москитную сетку он увидел пару мотыльков, бесшумно кружившихся в лунном сиянии. Вскоре один из них вылетел в окно, но другой бился в плену стен, будто отказываясь подчиниться спасительному свету. Порой он пролетал совсем близко, и Люка мог различить шорох его крыльев. Поняв, что не уснет, Люка встал, полный решимости спасти глупое создание. В темноте он налетел на стул и замер, боясь, что грохот перебудит весь дом; мотылек с разгону ткнулся ему в лоб, но поймать его не удалось.

— Дразнишься, паршивец? — прошептал Люка. — Отчего ты не летишь на свет? Дурачок, ты же здесь подохнешь один...

Преследуя мотылька, он забрался на стул, сбросив на пол одежду со спинки, и наконец поймал беглеца. Тот забился между ладоней сильнее прежнего, не понимая, что Люка желает ему добра; боясь сломать хрупкие крылья, спаситель едва не упустил его. Подойдя к окну, Люка раскрыл ладони, но глупый мотылек метнулся обратно во тьму, и преследование незамедлительно продолжилось. Люка начал злиться и, пожалуй, был бы не так нежен с ломкими крыльями пленника, попадись тот снова, но тут над подоконником закружился другой мотылек, сверкнув в лунном свете, будто монета. Это был тот же летун, что до того сам нашел дорогу к окну; Люка уверился в этом, когда упрямец в комнате безропотно сдался и последовал за своим приятелем. Люка наблюдал за тем, как они кружили в воздухе, пока маленькие тени не исчезли из виду, и лишь после этого смог уснуть.

В полудреме он вспоминал золотого ангела у реки; Люка, пожалуй, спал бы спокойнее, но он не знал, что в тот же поздний час в своей постели Аурелиано тоже думает о нем.

Наутро Люка позабыл о ночной суете и удивился, обнаружив на пальцах бронзовую пыльцу; вспомнив о мотыльках, он подумал, что крайне нелепо биться о стены в темноте, когда можно лететь на свет, и что только полный дурак не сумеет этого понять. Одевшись, он выглянул в коридор, опасаясь, что кто-нибудь из семьи застанет его в самый неподходящий момент, взял складной ножик и подковырнул одну из половиц в своей комнате. Под дощечкой был его тайник, в котором хранились сигареты, настоящие боевые патроны для револьвера, которого, правда, у него не было, и бриллиантовая сережка из сундука старухи Менеле. Ее-то он и сунул в карман, торопливо возвращая половицу на место, и вскоре уже несся по сухой траве к холму, у подножия которого журчала речушка с ледяной водой и счастьем на противоположном берегу.

— У меня кое-что есть для тебя! — крикнул он, когда Аурелиано появился у реки с неизменным ведром.

— Решил закормить меня персиками? — рассмеялся тот.

Люка победно улыбнулся и спрыгнул в воду.

— Я достал тебе луну с неба!

— Прямо луну? — хмыкнул Аурелиано, закатывая брюки повыше, и приблизился уже без всякого страха.

— Во всяком случае, блестит ничуть не хуже, — стушевался Люка и положил сережку в протянутую ладонь.

Аурелиано ахнул. Он разглядывал подарок как зачарованный, поворачивая то так, то эдак, любуясь сиянием крохотных радуг в глубине камней. Лицо его, казалось, заразилось их сиянием, и Люка почувствовал, что весь дрожит в благоговении перед этим чудом, как и в тот раз, когда впервые увидел ангела в закатном солнце. Он отдал бы весь мир, чтобы только коснуться его волос, но не смел протянуть руку; требовалось немедленно сказать что-нибудь, чтобы развеять наваждение.

— Ты можешь повесить эту штуку на шнурок и носить на шее, — пролепетал Люка севшим голосом. Аурелиано сунул ему сережку и крикнул уже на бегу:

— Подержи, я сейчас!

Он добрался до берега, но там споткнулся и вскрикнул, запрыгав на одной ноге. Люка метнулся следом.

— Ты чего?!

— Я ушиб палец, — пожаловался Аурелиано, опираясь на валун и стоя на одной ноге.

— Покажи, — потребовал Люка и присел на корточки.

Ступня у его сияющего ангела была ледяная от воды, пальцы покраснели. Люка растер ее, стараясь согреть, и потом долго не мог заставить себя выпустить из рук — так было хорошо касаться Аурелиано, держать его, будто птицу — не вырвется, не улетит!

— Ну чего ты сидишь там, промок же весь, — вздохнул Аурелиано, и Люка послушно выпрямился. Щеки Аурелиано порозовели, будто это их старательно растерли. — Я пойду поищу шнурок, а ты, ну, посуши это все?..

Штаны промокли насквозь, но Люка решительно помотал головой:

— Сами высохнут.

Аурелиано улыбнулся ему, оглянувшись через плечо, и нырнул в олеандры; Люка посмотрел на свои руки, отчего-то ожидая увидеть на них золотую пыльцу, будто от крыльев бабочки.

Вскоре Аурелиано вернулся, зажав в кулаке кожаный шнурок. Приладив к нему сережку, Люка завязал его на шее Аурелиано, да так и оставил руки у того на плечах; в груди билось, точно щегол в силках. Аурелиано смотрел на него, морща лоб, краснел, как закат, и тоже, кажется, боялся вздохнуть.

— За луну полагается награда, — сказал Люка и быстро, боясь потерять решимость, поцеловал его в губы.

— Люка! — испуганно вскрикнул Аурелиано и оттолкнул его. — Вот дуралей! Разве так можно?

Люка прижал ладонь к губам, будто поцелуй мог осыпаться с них от дуновения ветра.

— Иди за мной, — сказал Аурелиано чуть в сторону, будто они были шпионами и встретились в толпе, и нельзя, чтобы кто-то понял, что они знакомы, и нельзя, чтобы их видели вместе.

Он пошел против течения, вода вспенилась вокруг его щиколоток. Обходя острые камни, кое-где торчащие из воды, и сторонясь скользких, поросших водорослями коряг, он привел Люку к большому плоскому валуну, выступавшему над поверхностью, словно островок. Он был надежно упрятан от чужих взглядов зарослями, олеандры сплелись ветвями в вышине, перевязанные плющом, и осеняли укромное местечко тенью. Вода вокруг него бурлила, пузырилась, как кипяток, но Аурелиано смело шагнул в стремнину и легко забрался на камень. Люка послушно следовал за ним: ангелам не перечат.

Валун был гладкий и прохладный. Вдвоем они едва умещались на нем, соприкасаясь коленями и локтями.

— Ты дурно на меня влияешь, Люка Гаррера, как тебе не стыдно, — сказал Аурелиано, склоняя голову ему на плечо. Он был так близко, что когда моргал, его ресницы щекотали Люке кожу.

— Я на тебя влияю?.. — пробормотал Люка, тайком вдыхая запах его волос, горячих от солнца.

Аурелиано кивнул, не поднимая головы, потом потерся щекой о его плечо и повел губами вверх по шее. Глаза его были закрыты, но даже тычась вслепую, будто котенок, он легко нашел губы Люки своими. В тот же миг в ветвях олеандров раздался скрип цикады, и следом вступил целый оркестр, возвещая о том, что солнце поднимается в зенит и полуденная жара вступает в свои права. Люка счел бы их шум нестерпимым, если бы заметил его, но у него звенело в ушах и без них. Сияющий ангел из золота и света целовал его, целомудренно положив ладонь ему на пояс.

За день колеса мотоцикла заросли путами вьюнков, будто коварные растения знали, что более всего на свете Люка хотел бы остаться здесь навсегда.

Парой дней позже с белыми цветами гибискуса в волосах шла по улице Аналусия Менеле, глядя в землю, и вышагивала рядом, опираясь на ее руку, ее неукротимая бабка, без которой той запрещено было появляться где-либо за пределами дома. В тот же час навстречу им по той же улице волей шутницы-судьбы шел в продуктовую лавку Аурелиано, на шее которого на кожаном шнурке ярче луны сияла сережка из приданого Аналусии.

Коварное солнце блеснуло в фамильных бриллиантах, и свет ударил в глаза старухе. Взревев, она бросилась на Аурелиано словно бык и сорвала сережку со шнурка, не переставая кричать, что ее ограбили; прохожие, наблюдая эту сцену, были озадачены таким странным поведением и окружили виновников плотным кольцом, намереваясь досмотреть представление до конца или хотя бы до тех пор, пока не придет алькальд.

Тот появился быстро, на ходу вытирая рот: он обедал у приятеля в доме напротив и услышал шум. Суп, сказать по правде, не удался, и алькальд был чрезвычайно рад предлогу покинуть застолье.

— Вы только посмотрите на этого негодника! — возмущалась старуха. — Еще молоко на губах не обсохло, а туда же! Никакого стыда, среди бела дня носит краденые вещи, похваляется своими делишками! Отвечай-ка, куда подевался Хесус и где мой сундук?

Аурелиано, бледный от стыда и гнева, молчал, глядя поверх голов.

Весь городок знал, что сундук с приданым Аналусии украл Хесус с помощью своих приятелей, каждому из которых дал за это по одной побрякушке из сундука, и что Аналусия открыла им окно и указывала дорогу; однако доказательств ни у кого не было, сундук вместе с Хесусом исчез бесследно, Аналусия молчала как бернардинка, а все остальные подозреваемые обзавелись шатким алиби в лице непотребной девки Рамоны Саббы, под чьим окном они якобы горланили похабные песни до самого утра.

Алькальд ободряюще потрепал Аурелиано по плечу — старый вояка знал его мать еще с тех пор, как она была здорова и ходила за продуктами сама.

— Сеньора, совершенно очевидно, что вы сделали неправильные выводы из того, что увидели, — обратился он к старухе Менеле.

— Кому же еще было меня грабить? — рассмеялась она. — И отчего грабители не взяли ничего, кроме тяжелого сундука, хотя в той же комнате было порядочно ценных вещей меньшего размера?

— Не кипятитесь, сеньора, ведь вам не хуже меня известно, что без доказательств я ничего не могу предпринять. К тому же, речь сейчас не о том, кто проник в ваш дом, а о том, где взял эту сережку юный Аурелиано, чья непричастность к этому делу очевидна. И напрасно вы терзаете мальчика, который, между прочим, самоотверженно заботится о своей больной матушке, а это неопровержимо свидетельствует о том, что сердце его чище ваших бриллиантов!

Сеньора Менеле поутихла, тогда алькальд повернулся к Аурелиано.

— Признайся, что тебе дал ее этот негодник Люка Гаррера, чтобы мы могли посадить его в тюрьму! И не вздумай отпираться, ведь сама река утверждает, что он шляется к тебе каждый день, и тень олеандра дала показания о том, что ты льнешь к нему, как плющ, несмотря на запреты твоей матушки!

Разумеется, алькальд сказал вовсе не это, но Аурелиано услышал в его голосе то, что услышал, он похолодел и ответил со всей твердостью, на которую был способен:

— Мне ничего не известно. Я нашел эту штуку в реке.

— Он нашел ее в реке, — повторил алькальд. — Вот видите, сеньора, всему существует рациональное объяснение.

Так у Аурелиано отобрали луну.

Он был зол на себя за ложь, но куда сильнее — на Люку, он поклялся себе не разговаривать с ним больше, и после до самого вечера все валилось из рук; сердясь на себя, вслушивался в громовые раскаты цикад, боясь и надеясь услышать за ними шум мотоцикла. Он убеждал себя в том, что не желает больше видеть этого негодяя, но сердце замирало каждый раз, когда он поглядывал на все удлиняющиеся тени и вспоминал, что Люка приедет на закате. Выбежав к реке, как только зарделось небо, и не увидя там никого, Аурелиано больно укусил себя за палец, стараясь сдержать разочарование, и почувствовал невероятной глубины пустоту внутри от мысли, что не увидит Люку никогда больше; тогда он понял, что не сможет даже как следует обидеться от страха потерять его, и снова стал укорять себя за доверчивость.

Люка появился на холме, как только раскаленный диск солнца подполз к горизонту, и к тому времени Аурелиано попробовал на вкус все оттенки гнева, обиды и стыда. Все они, переплавленные в нем точно в горне, уже поостыли, и он вышел к реке, до слез желая лишь одного — чтобы Люка и впредь играл его волосами, опутывал прядями пальцы и щекотно гладил по раковине уха.

Они добрели до валуна по воде и устроились на шершавой поверхности, хранившей остатки дневной жары. Люка чувствовал, что между ними будто снова река, хоть Аурелиано сидел рядом и позволял себя обнимать.

— Что с тобой?

Аурелиано не ответил, а когда заговорил, то совсем о другом:

— Зачем ты подарил мне ту штуку? — спросил он, и простодушный Люка развел руками:

— У меня больше ничего нет. Хочешь, подарю тебе свой мотоцикл?

Если и оставалось в сердце Аурелиано немного гнева, осевшего на стенках, то от этих слов весь он улетучился.

— Подари мне себя, — попросил он, — я буду знать, что у меня есть мой собственный Люка.

Даже цикады умолкли, услышав такое, но Люка не удивился вовсе. Он прижался к Аурелиано и кивнул:

— Дарю.

Они просидели так, пока за холмом не увял закат. Потом Люка поднял голову и спросил:

— Тебе не понравилась моя луна?

— Луна вернулась на небо. Вдова Менеле прилюдно обвинила меня в краже и позвала алькальда, — сказал Аурелиано, и ужас в глазах Люки оказался вполне достаточной компенсацией за весь этот нелепый день. — Поклянись мне, что станешь хорошим, Люка. И не будешь больше дружить с Хесусом и его приятелями, раз ты теперь мой...

— Я клянусь! Могилами предков, дымом очага, здоровьем матери, чем хочешь!

Аурелиано взял его руку и положил себе на грудь.

— Клянись мною.

Сглотнув, Люка поклялся, и лицо Аурелиано смягчилось.

Сдержать страшную клятву оказалось проще, чем опасался Люка, так как днем позже городок облетела стремительная весть, пристроившись на плечах старухи Менеле: Аналусия сбежала в ночи в одном лишь платье и кружевной шали, босая, оставив бабке тесные стоптанные туфли и письмо, в котором излагала решительное намерение не позже четверга выйти замуж за негодника Хесуса, который и помог ей осуществить задуманное. Старуха металась по улицам, воя и хватаясь за сердце; каждый считал своим долгом пригласить ее в дом, в тенистый двор, чтобы она поведала о своем горе, не изнуряя себя жарой. Ее угощали водой с листьями мяты и лимонами, в иных домах предлагали наливки, и довольная вниманием старуха в сотый раз пересказывала историю, на наливку налегая особо. Алькальд отвел ее домой поздним вечером, когда она уже едва держалась на ногах — «от сердечных переживаний, сеньор!»

На том и закончилось дело о похищенных ценностях — с той минуты, как Аналусия вышла замуж, сундук перешел во владение к ней и ее мужу. Больше в городке не видели ни Хесуса, ни его молодой супруги, ни злополучного сундука.

Что касается Люки, то вся эта суета прошла мимо него, так как тем утром в пыльном углу двора проклюнулся росток персика, а губы Аурелиано были слаще того по меньшей мере в тысячу раз.




Июль 2013