Перекресток

???????????????? ?? ????????? ?????????????????? ???????? ??????????. ???? ??? ??? ?? ??????????? 18, ?????????? ???????? ????.


О времена, о нравы...
Я.


Indirect Speech, или Пролог


Романтический образ Дракулы придумали американцы. Они считают, что все, что сосет, должно быть романтичным.
Р.

Горец сакс!
P.


Доводилось ли вам видеть хрупкий силуэт малолетнего пидарка-вафлиста, отражающийся в витринах ночного города?..

Вот он сидит на скамейке, кидает вокруг оценивающие взгляды. Порой встает; с милой улыбкой просит закурить, пытается завязать с вами беседу. Вы – чуть поседевший, чуть полысевший, будто траченный молью, с потными ладонями, плотоядно щуритесь: такие хорошенькие мальчики с сигаретами в пухленьких губках вызывают у вас вполне закономерное слюноотделение. А вы не торопитесь, уважаемый. Слово за слово – и вы удивитесь: он сам непринужденно предложит отойти куда-нибудь в темный подъезд, и там...

Ну да, оказывается, он, лапочка этакая, не только сигаретки губочками умеет держать. Почище любой шлюхи – куда катится современная молодежь! А еще адреналин: вдруг кто застукает?! У вас же – семья, работа... Так что вы быстро. Но хорошо-то как... Разве смогла б так ваша Валька-Светка-Танька, воспитанная на совковых идеалах?!

Застегиваете брюки – потертые, штопанные руками любящей жены; суете мятую десятку в руки сыто облизывающегося подростка, торопливо уходите с Плешки – не застукал бы кто...

Идите-идите, уважаемый. Не оглядывайтесь.

Жисть приятна... Дома ужин ждет, дети уроки делают, все путем. Шагаете вы по улице, смотрите фонарям в наглые морды да фарам в равнодушные хари. И не знаете, что сегодня совершенно случайно пересеклись с бессмертным вампиром.



Не надо на меня смотреть так недоверчиво. Не вру. Незачем. Чего-чего?.. С чего я взял такую глупость?..

Так мы ж друг друга издалека чуем.



А что все вампиры должны быть как Дракула – так это происки американского кинематографа. Мол, юноша бледный со взором горящим, клыки звериные, волосы черные и прилизанные - как у итальяшки, - в полночь просыпается в гробу, превращается в летучую мышь и летит на поиски беззащитной жертвы... На рассвете рассыпается в пепел, ежели не успеет на свое кладбище... Да бросьте вы. Взрослый дядька, а в сказки верите.

Вот я к примеру. С виду - нормальный мужик. Вполне загорелый, и глаза синие. Добрые, как у дедушки Ленина. Спать имею привычку дома, на кровати, а гробы вызывают неуютное клаустрофобное ощущение. И зубы у меня ровные, отбеленные – Бленд-а-медом, между прочим. Днем вполне люблю гулять, правда – в темных очках.

И между тем – я самый натуральный вампир. И тот мальчик с Плешки – тоже.

Ну что же вы так перепугались? Задним числом-то? Все, все уже. Кончилось.

А вы сами не поняли - что?..



Доводилось ли вам заметить нездоровый блеск глубоко в зрачках молодого врача, берущего кровь из вашей набухшей голубенькой вены? Вот кто устроился лучше всех нас. Выбился в люди. Теперь может себе позволить регулярное питание... С комфортом, с уверенностью в завтрашнем дне... Но все равно однажды – заметят. Лишение лицензии, суд, психушка.

Слыхали ли вы про маньяка, несколько лет назад безжалостно порезавшего добрых полтора десятка честных сограждан? Это уж совсем крайний случай... Но тоже – наш.

А газеты вы читаете? Колонку "ушел из дома и не вернулся"? А про то, как таинственно пропадают порой бомжи с улиц, никогда не задумывались, конечно?

Кровь... Жажда, неутолимая, неуемная... Но жить-то как-то надо.

Мальчик тот – его на Плешке Ленечкой кличут, - вы попробуйте его заприте в подвале на недельку, потом так на шею бросится, что не обрадуетесь... Случалось ли вам, уважаемый, наблюдать дентальную ажиотацию у вампира?.. Когда и в самом деле – клыки, почище, чем у соседского питбуля? А в глазах – безумие, как от передоза? Поверьте, зрелище не для слабонервных. Ох, не шутите с голодным вампиром! Вам – эксперименты хреновы, а ему жить очень хочется. Не посмотрит, что живой человек перед ним. Схарчит как сухарик, только мумия останется. Будете как фараон египетский. Правда, вряд ли уже сможете порадоваться этому факту.

Ой, ну не пугайтесь же вы так! Не тронет вас Ленечка. Он свое уже сегодня получил. Добро пожаловать в эпоху просвещения!

...Вампиреныш сидит на коленках у какого-то индивида с выбеленными пероксидом волосами и сережками в обоих ушах. Просто так сидит, без намека. Отдыхает. Ему не хочется идти домой, по венам разлилась блаженная сытая лень, и мальчик мой достает сигаретку. Он стал слишком много курить, сладенький котенок. Вредно.

Вокруг друзья, они же конкуренты, они же злейшие враги; всем им, по сути, нужно одно и то же, но по совершенно разным причинам...



Если бы Вы спросили, я бы ответил. Все, без утайки рассказал бы. Но Вы не спросите, потому как ничегошеньки не подозреваете, идете себе, насвистывая... Хотя чисто теоретически, если бы Вы все-таки обернулись, если бы высмотрели мою фигуру в тени переулка и не испугалсь бы при этом... Глянули б наивными глазами Красной Шапочки в мою душу... "Бабушка-бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?"

На всякую силу рано или поздно найдется другая сила, и плевать, что человек давным-давно считает себя верхушкой цепочки эволюции. Мышь не знает, что ее хищник называется кошкой, она лишь испытывает страх... Интуитивное определение опасности. Подсознательное избегание. Мрачные предчувствия. Коллективная память. Карл Густав Юнг. Архетипы. Собирательный образ темных сил. Ночь, полная луна, кожистые крылья нетопырей, черный силуэт готического замка. Заброшенное кладбище. Мертвые, с косами, вдоль дороги стоят – и тишина!!!...

Боитесь, люди? И правильно боитесь...

Когда-то мы убивали без счета. Пировали на гробах, поднимали полные крови кубки и хохотали как безумные, рвали человеческие глотки в эйфории. Наводили ужас, не отличая деревенской шлюхи от странствующей монахини... На нас устраивали облавы – с факелами, вилами, осиновыми кольями... Нас убивали - мы продолжали хохотать, слизывая чужую кровь с губ, едва замечая, насколько меньше нас собирается в каждую новую луну... Смерть была везде. Ее несли мы и ее несли нам в ответ. Сквозь багровый пьяный смех мы видели ее лицо – и жили в том же страхе, что наши жертвы.

Потом, когда на смену стрельчатым готическим аркам пришла возродившаяся античность, мы спохватились. Веяния гуманизма среди вампиров, вот умора... "Как выжить самим, не убивая людей?!"

...Китайским вампирам всегда было легче жить. Они знали, что кровь – путь смерти... Они нашли другой выход.

Полистайте на досуге: Мантак Цзя, он же Мантэк Чиа, "Даосские секреты"... Абсолютно не вампирская книга "Совершенствование мужской сексуальной энергии", глава "Экстраординарная сила сексуального элексира"...

"Мудрецы считали, что одна капля семени равносильна по жизненной энергии ста каплям крови."

Женщины-вампирки, Королевы Тьмы, как все мы завидовали вам, когда это знание достигло Европы...



Ленечка - личность творческая. Он любит менять образ, иногда весьма экстремально... Из него хорошенькая девочка получается: стройненькая, изящная такая. Губки накрасит светло-розовым, глазки подведет чуток – не ребенок, картинка. Помнится, прошлым летом я чуть не упал, когда его увидел, споткнулся даже... Косые лучи солнечные, длинные тени на асфальте, ветерок, сухие листочки, - и сквозь это идет такая ляля, глаз не отвести: маечка-юбочка, курточка-сумочка, улыбочка, прозрачно-тонкие черные колготки с каким-то узором растительных мотивов... Платочек на шее, босоножки на платформе. Без всякой пошлости – перчаток по локоть или боа, что так любят многие наши "подруги"...

Не знал бы, что мальчик – в жизни бы не поверил.



Экскурс в историю не хотите ли? Что-то меня сегодня на демагогию потянуло.

...В Европе секс очень долго считался чем-то грязным и запретным – в основном благодаря христианской церкви. Возня на сеновале, постыдные телесные реакции, глупые телодвижения под одеялом в полной темноте. Фи, судари и сударыни. Господь не желает, чтобы вы трахались. Перестаньте немедленно.

Если кому вдруг показалось, что я гоню на христианскую церковь... ага. Правильно показалось. Гоню. Потому что не люблю ее. Не за что.

Сколько наших унесла с собой Святая Инквизиция...

Помню широко распахнутые глазки Ленечки, когда мы сидели с ним у камина где-то во Франции, в альпийской деревушке, пережидая беспощадные советские времена. Он ловил тогда каждое слово, вздрагивая от ужаса – чувствительное, нежное создание, - и хорошо понимал, что если бы мы не успели на тот поезд зимой 1934*, все могло бы закончиться куда как страшнее, нежели бывало в средние века. Мы шестьдесят лет мотались по Европе, инстинктивно стремясь туда, где грохотали войны и революции, потому что там всегда была кровь – но всегда оседали в эпицентрах толерантности или распущенности, потому что я не хотел для него своей судьбы.

Он ведь еще ни разу никого не убил.

Вампиреныш Ленечка – совсем еще молоденький дурачок. Он родился в благославенную эпоху Ренессанса – тогда мы могли позволить себе рожать детей. Славное время... После многовековой тьмы нас оставалось немного, мы уже не были конкурентами. Это раньше вампиры были большей угрозой друг для друга, чем сами люди. Рыбак рыбака ненавидит наверняка...

Лондон, Париж, Амстердам, Кёльн. Вместо кладбищ – гей-бары и уютные узенькие улочки. Можно убить человека, но можно – тихо и спокойно отсосать у такого похотливого козла, как вы... Для многих это психологически сложно. Но для большинства – легче, чем убивать.

Ленечка – счастливый ребенок. Он умеет улыбаться.



...Как давно это было, сколько человеческих жизней назад: мы научились выживать, не убивая. Пить чужое удовольствие вместо боли. Нас занесли в список суеверий и мифов. Мы растворились в вашей истории.

И между тем – вы все еще боитесь. Этот страх сквозит в ваших книгах, фильмах и сказках на ночь.

Это хорошо.

Далеко не всякий улыбнувшийся вам паренек с Плешки – вампир. Не нужно отшатываться и креститься. Но помните: далеко не всякий вампир выбрал Путь Жизни. Бойтесь. Живите в страхе. Запирайте окна и двери.

Мы – где-то рядом. Мы среди вас.



Ленечка курит. Тонкие пальчики с наманикюренными ноготками небрежно стряхивают пепел на грязный тротуар, поверх слоя втоптанных в бетон жвачек, фантиков, подсолнечной шелухи. Он иногда кажется здесь лишним. Слишком ухоженный, слишком постоянный в этом хороводе потасканных лиц. Я замечал не раз ревнивые взгляды тех, кто уже не так молод и не так красив, как хотелось бы. Я знаю, что скоро нужно будет увозить его из этого города в другой – в следующий, где все опять будет точно так же. Иначе завтра, или послезавтра, или через месяц, моего котенка просто посадят на перо. Ничего так и не поняв, пырнут в спину, и малыш истечет кровью под кустом, воняющим собачьей мочой. Умрет, как человек... И будет инфаркт у трупаря в морге, если любопытства ради тот заглянет в вампирские внутренности.

Пепел осыпается на брючки, и задумавшийся Ленечка отбрасывает окурок. Потянувшись, соскальзывает с пидарских колен, на прощание целует в щеки несколько созданий неопределенного пола и неспешно направляется в сторону дома. Значит, теперь моя очередь ужинать. Я провожаю его до подъезда – вот уже второй год тайно; жду, пока на шестом этаже зажжется свет, потом возвращаюсь обратно. Для меня ночь только началась...



Так мы и живем, воистину Дети Ночи. Фальшивоминетчики. Идущие по Пути Жизни.

Впрочем, почему "мы"?..

Скажите спасибо, уважаемый. Кто знает, ведь сегодня вы могли и умереть под острыми, как шприцы, возбужденными клыками – а вы шагаете себе по жизни, расслабленно улыбаясь, и дома вас ждут вареники, приготовленные любящей женой. Завтра вы прочтете своим студентам лекцию, в которой, подсознательно защищаясь, назовете гомосексуализм извращением, не понимая, что такая установка смертельно опасна... Может быть, вам не стоит завтра идти на работу. Может быть, вареники остынут и посинеют, не дождавшись вас.

Я решаю вашу судьбу.

Я иду вслед за вами.

И иду я – увы и ах! - по другому Пути... А параллельные прямые, как известно, никогда не пересекаются.

Past Simple, или В Милане дождь, +15○С

Котенок любит похулиганить. Что с него взять – дите дитем, все еще впереди, жизнь прекрасна и радужна. За пятьсот лет нашего сосуществования мы не раз попадали в переделки из-за его выходок, но надо признать – зачастую выходили сухими из воды благодаря его же постельным талантам. Он всегда угадывает, что нужно мужчине: развращенный ангел, или воплощение невинности, или маленький демон во плоти... Он искренен в любой роли. Насколько мне известно, еще никто ему не отказывал, даже слывшие закоренелыми натуралами. А если и отказывали – то он держит это в строжайшей тайне от меня, маленькое дрянцо.

Нет, по правде говоря, я его очень люблю. За пять веков хочешь-не хочешь, а привяжешься.

Сначала очень не хотелось.

Я хорошо помню тот день, когда его привезли ко мне. Бушевали гроза и безумие, я в спешке швырял вещи в дорожный мешок и проклинал Италию в общем и Милан в частности, и внезапно где-то близко-близко шибанула молния. Я подумал – какая прекрасная ночь для охоты на вампиров, черт побери, это было похоже на дешевый Голливудский фильм тридцатых годов – разумеется, двадцатого века... Тогда, в ту странную ночь, на всей планете едва ли нашелся бы хоть один человек, который точно знал, что Земля вертится...

Был стук в дверь, едва слышный сквозь рев бури.

...В те времена я был еще достаточно глупым, чтобы позволить себе так любить. Я любил его. Я действительно любил его. Потому что я не могу ничего не чувствовать к человеку, с которым сплю.

Да, он был человеком. Он знал, кто я и что я, и тем не менее не боялся засыпать со мной в одной постели. Он кормил меня – тогда я еще пытался идти по Пути Жизни, - и часто думал о том, что я бессмертен, а он быстро стареет. И любил меня со всей страстью смертного, с которым такое безумие случается только раз за его жалкий век.

Той ночью, в Милане, он умер на моих руках. Он истек кровью, и я слизавал ее пополам с дождевыми каплями и своими слезами. Витале, прошептал он, Витале, любовь моя. Убийцы ворвались в дом Бонаротти. Позаботься о мальчике. Поклянись мне, прошу.

Я поднял глаза и увидел в дожде хрупкую фигурку. Мой любовник вцепился холодеющими пальцами мне в рукав. Я поклялся.

Через десять минут лошади уже уносили нас из проклятого города – меня и мою новоявленную ответственность.



Утром, когда где-то за тучами взошло солнце, я смог разглядеть его. Теперь, в сером свете посмотрев на его усталое личико, я вспомнил, где видел его раньше.

Его мать звали Лаура. Она была из старых, как я – мы были знакомы еще с тех времен, когда создавалась Александрийская Библиотека. Два или три года назад она устраивала прием в Милане, и грациозный мальчик в giubbone* последней моды несколько раз попадал в поле моего зрения.

Так значит, Лауры больше нет.

Сколько еще смертей ждет нас впереди, малыш? Сумею ли я уберечь тебя, исполнить клятву, так опрометчиво данную умирающему любовнику?

Теперь, через пять веков, я могу вздохнуть с облегчением. Прорвались... Я вырастил его, я научил его жить; мы давно не нужны друг другу, но так лучше, привычнее, безопаснее. Так что – покойся с миром, мой первый и единственный мужчина, моя попытка встать на Путь Жизни, я свою клятву выполнил.

Это были не самые плохие пятьсот лет моей жизни. Одно могу сказать точно: скучно не было!

Мы были странной парочкой. Вот вечный вопрос для вампира: что лучше – вернее, что хуже – быть убийцей или шлюхой? Я никогда не мог заставить себя ублажать мужчину; да в общем-то, нельзя сказать, что было много желающих. Все-таки я уже не мальчик. Миланский роман вспоминался каким-то помутнением рассудка: как мог я, гордый, принципиальный, вступить на этот путь... Я не стал бы рассуждать, не зная, о чем говорю, но я испробовал оба Пути и избрал свой. Я презирал себя каждый раз, когда меня касались чьи-то руки. Убивая же, я ощущал лишь брезгливое сожаление.

Мальчишка – тогда его звали Леонардо – напротив, находил немалое удовольствие в мужской любви. Он мог себе это позволить. Обладая впечатляющими внешними данными подростка и незаурядным умом своих настоящих лет, Лео соблазнял и очаровывал с приятной легкостью: тех, кого хотел он сам. Кроме того, в его голове не было того яда, которым пичкали нас, более старых: идеологии, которая ставила вампира много выше человека. И первого, и второго мой мальчик вожделел одинаково...

Мы быстро подружились, как ни странно. Вампиры обычно не могут долго быть рядом, но в нашем случае мы не были конкурентами: мы шли разными Путями и не мешали друг другу. Вопреки моим опасениям, все складывалось отлично. Лео был солнечным созданием, умевшим приспосабливаться, и с ним было легко.

Перед нами лежали все дороги мира и ровно вечность на то, чтобы пройти их.

Мы шли... Порой ехали: верхом, в колясках, в каретах – почтовых и гербованных; потом – на поездах... Колесили по Европе, круг за кругом, сквозь века, нигде не задерживаясь надолго. Пока не нашли пристанище в самом начале двадцать первого века. Воспоминания... Они греют, как глинтвейн, если за окнами метет пурга.

Идет моя самая одинокая зима.

Past Perfect, или Княжна Елена

В Польше было тепло и скучно. Как и везде, тут неторопливо текла жизнь, капая грибными дождиками. Она свивалась ужом в молоке, ползла улиткой по книгопечатному прессу.

Религиозные разногласия, как обычно, служили предлогом для грызни среди власть имущих; господи, как это банально, глупо, затасканно... И вооружившись ножиком с вилкой, да норовя стянуть друг у друга кусок повкуснее, делили территорию Россия, Австрия и Пруссия.

А в деревнях все так же пели заунывные песни за прялками. Будто обитателям не было дела – кому принадлежит их земля. Разве что в лесах больше стало нечесаных голодранцев, гордо именовавшихся повстанцами, - и в теплое время, когда они мылись, мы с Лео вполне сносно жили. Мы охотились, как истинные хищники: выслеживали, загоняли... Волки-оборотни. Ловили – и не отражались в перепуганных насмерть глазищах, что блестели из-под свалявшихся косм. И крестился несчастный почерневшими от грязи пальцами, да только все впустую... Лео получал его первым, утолял свою жажду – не играясь, как он любил, а быстро и по-деловому, - а затем я приканчивал жертву и оставлял на влажном лесном мху иссушенный труп с пугающе удовлетворенным выражением лица.

Восстания* – это хлопотно и небезопасно, но с другой стороны, это наша скатерть-самобранка. Кто их считает, этих повстанцев...

Мы шли пешком, путая следы в истории. Исчезали... Терялись среди деревянных мемориальных крестов, торчавших на каждом перекрестке, - веселенькая страна, нечего сказать... И, бредя по лесным дорогам, говорили о будущем.

Мы обсуждали его эмоционально, с жаром, обдумывая новые финты, и додумались до целого ряда гениальных ходов. В восторге от собственных идей, торопились вперед: туда, где правила Екатерина Великая. И когда в 1795* российская граница придвинулась к нам еще ближе, мы были только рады.

Шли пряные дожди. Они пахли осенним лесом: паутиной, грибами, палыми листьями и плесенью. Мы, одичавшие в глуши, не жалели теперь и случайных грибников...

...Парнишка был хорошенький, а главное – домашний. В чистенькой, хоть и потертой, льняной одежде, с аккуратной корзинкой. И волосы у него были соломенные... В самый раз валять такого в сарае на сене. Чем Ленечка и занялся. Понятное дело, ближайший сеновал был незнамо где, поэтому им пришлось довольствоваться грудой пахучих листьев, однако котенок не возражал. Он наверстывал упущенное: долго и обстоятельно... А я бродил вокруг, заставляя себя любоваться красотами природы, и от нечего делать курил трубку, гадкий крепкий табак, что щипал язык.

Простой деревенский мальчик, не привыкший к ласке, с головой, забитой религиозной чушью о греховности подобных отношений, он все дрожал и что-то просил, - за свои восемнадцать веков я как-то не сподобился выучить ни польского, ни тем паче литовского. Лео, русый ангелочек, внушал доверие; шепча какие-то бессмысленные строки, кажется, даже стихи, он вскоре успокоил свою "жертву".

У паренька было красивое молодое тело. Что от него хотят – он понял на редкость быстро. Я все курил, облокотившись на мощный дубовый ствол – из-под листьев торчали узловатые корни, и кое-где валялись желуди, - и почему-то раздражали стоны и вздохи в звенящей тишине засыпающего леса. Лео развлекался по полной. Быстро насытился и просто трахался, потому что – хотелось.

Когда все стихло, он подвел паренька ко мне, не глядя в глаза... Тот, напротив, смотрел так, будто ему подарили звезды. И я не хотел его смерти: указал на дорогу и велел катиться подальше, бог с ней с кровью, проживу еще пару деньков на голодном пайке... Он убежал, оглядываясь, и в тусклых глазах Лео зажглась благодарность.

А это, черт, стоило того, чтобы чуток потерпеть без еды.



Это был уже не первый наш визит в Россию: почему-то здесь всегда было удобнее прятать свою сущность. Правда, моему подопечному приходилось несколько сложнее – связываться с мальчишкой позволяли себе разве что господа гусары. Мы нашли весьма остроумный выход – и именно поэтому я никогда не забуду бал у графини N., где юный вампиреныш впервые был введен в общество как княжна Елена...

Это было потрясающе. Начинался девятнадцатый век, далеко на западе расцветала французская бонапартовская империя, в модных салонах не умолкали споры, и на пороге Отечественной войны двенадцатого года двое вампиров прибыли в Петербург...

Меня, путешествующего князя (слухи поразительно быстро расходятся в высшем свете, если знать, как их правильно распускать), немедленно пригласили вместе с дочерью на бал к N. в честь чьих-то именин. Я хорошо помню мальчишеский задор и ожидание того дня. Лео все утро с сосредоточенным видом вертелся перед зеркалом, отрабатывая жесты и мимику, приличествующие молоденькой барышне; я купил ему все необходимое, вызвав немалый шок у портного и двух модисток. Когда в назначенный час мы подъехали к воротам поместья, я с беспокойством отметил, насколько сильно Лео возбужден этим маскарадом. К счастью, котенок умеет держать себя в руках, когда ему это нужно.

Под восхищенные и завистливые шепотки княжна Елена Олеговна Виленская явила свою красу обществу. Она шла сквозь толпу, смущенно улыбаясь – всем и каждому, мила и нежна, точно розовый бутон... И я с трудом сдерживал смех и старался вести себя как нормальный папаша скромной девочки-подростка, а не вампиреныша-трансвестита, шныряющего глазами по чужим ширинкам.

Лео был неподражаем. Платье с завышенной линией талии и вырезом от плеча до плеча, с рукавами-"фонариками", сидело на нем как влитое; перчатки до локтя и кашемировая шаль добавляли стильности, а на шее блестели две нитки жемчуга с рубиновым кулоном-каплей – и не спрашивайте, какие ассоциации у меня вызывало такое сочетание белого с красным в нашем вампирском контексте... В довершение всего – золотистые локоны. Чертовы невероятные длинные и блестящие завитки "a la Ninon", делавшие его похожим на куколку. Уже минуту спустя я знал, что все парни будут его, - вот только насколько далеко позволят себе зайти эти маменькины сыночки с маленькой княжной?..

Через двести лет Ленечка зажигал под Мумий-Троля на дискотеке в том же самом зале. В мини и блестящем топе, с шалавски накрашенными глазами. Потом в мужском туалете делал минет охраннику. Снова танцевал – и вспоминал, конечно, и искал меня глазами в толпе. Потому что знал, что я всегда там, где-то в тени, среди зрителей, - его личный верный пес, бодигард, а также по совместительству бог и господин.

...А на балу у графини N. шалопаи и увальни шептали "charmant*!" вслед княжне Елене. Княжну Елену ангажировали на мазурку и польку. Княжне Елене подносили прохладительные напитки. Княжна Елена танцевала, пила и слушала комплименты. Княжна Елена обмахивалась роскошным веером и жаловалась на духоту. Княжну Елену под руку уводил в сад красавец-гусар с тонкими черными усами. Княжна Елена возвращалась с сытой улыбочкой, и сказавшись больной, прощалась с гостеприимными хозяевами.

И в полумраке кареты княжна Елена хохотала как безумная.

- ...А когда он полез под платье, я ему сказал... Ты представляешь?! Я сделал испуганное лицо и вскрикнул - "Ах, нет, мон шер, нет!!! Папенька меня убьет!" – нет, это нужно было видеть!..

И я смеялся вместе с Лео, довольный проведенным вечером, потом на руках нес его до наших комнат – умаявшаяся княжна Виленская вырубилась у меня на коленях. Долго осторожно раздевал: туфельки, перчатки, украшения, шпильки из волос. Мыл мягкой губкой в теплой воде. Вампиреныш очнулся было – открыл один глаз – и тут же улыбнулся мне; призывно – маленькая дрянь – забросил ногу на край ванны. Я вздохнул и столкнул ее обратно.

Все пятьсот лет нашей совместной жизни Ленечка усиленно пытается меня совратить, как будто ему не с кем больше трахаться. И все пятьсот лет я усиленно сопротивляюсь его натиску. Когда в сознании.

До чего же мне спокойно, когда княжна Елена тихонько спит на шелковых простынях, согретая теплом моего тела... Дышит мне в плечо, щекочет пушистыми волосами, иногда по-хозяйски забрасывает на меня руки-ноги... У меня так много причин не спать с ним в одной постели, но все они почему-то тают в сонном тепле. Мне нужно хоть иногда кого-нибудь касаться, прижимать к себе – хрупкое, беззащитное, - и лучше его, потому что он рядом всегда.

Я обнимал женщин на балах и покупал шлюх, и я панически боялся полюбить. Милан вспоминался чудесной сказкой с неожиданно жестоким финалом; увы, это была не первая подобная сказка в моей долгой, очень долгой жизни. Почти каждый век отмечен для меня личной трагедией. Казалось бы, пора привыкнуть... Рано или поздно смерть уносила моих возлюбленных. Она прятала свои холодные глаза под шлемами римлян, шедших на Персию*, и под косматыми гривами варваров Алариха*; она принимала личины лесных разбойников и ревнивых королей; иногда ее орудием становились мои же собственные клыки, но чаще всего и страшнее всего – она подкрадывалась старостью. Я каждый раз клялся, что никогда больше не позволю себе ни к кому привязаться, потому что за любовью последует боль утраты. Но Лео...

Лео со мной всегда, так же бессмертен, как я. Так же проклят – или благословлен... Мы вместе, пока этого хотим мы: все как у людей, только сроки – вечность. Год за годом мы все ближе и ближе, но где-то за горизонтом уже нависла лиловая неизбежность... Однажды я его потеряю. Так или иначе, однажды все закончится.

Вампиру непозволительно думать о своей смерти, это грозит безумием. Но иногда – когда я думаю о том, что Лео может умереть раньше меня – я понимаю, что и так уже давно сошел с ума.

Я сменил тысячу имен и городов, я убил стольких людей, что хватило бы на маленькую страну. Я видел, как делались величайшие открытия и свершались революции. Я – будто сторонний наблюдатель и одновременно участник, вносящий свою лепту в поток смертей. Люди в конечном итоге все равно умирают. Не все ли равно – когда и как? Неужели смерть под клыками вампира хуже любой другой?

Я давно живу на свете, но мозгов почему-то не прибавилось.

Шел девятнадцатый век. За окном вставало солнце, и бессовестная княжна Виленская, обнадежившись отсутствием сопротивления, прохладной ладошкой скользнула под мою рубашку. Я опрокинул ее на спину и защекотал. Елена Олеговна изволили визжать, как и положено юной барышне.

- Ты развратник, Лео, - шепнул я ей, когда княжна обняла меня за шею.

Он знал. Он улыбнулся.

- Поцелуй меня?

Я покачал головой и ушел бриться.

Past Continuous, или Посиди со мной

- Посиди со мной, - сказал невинно, склонив голову к изящному плечику.

- Угу, - ответил я, - и сказку рассказать?

Фыркнул.

"Лучше – покажи. Или сделай..." – озорно мелькнуло в глазах. Одеяло эротично сползло с плеча.

Угу. Ленечка меня опять соблазняет. Нашел время и место, юный извращенец.

Как можно себя уютно чувствовать в камере... О вкусах не спорят, конечно. Но эти лабиринты коридоров, и голые стены, и скорбные решетки... Тяжело, и непроизвольно наводит на мысли о ловушках в полу и гробницах в подвалах. Кто сказал, что вампирам положено любить могильный антураж? В прежние времена, может быть, да и то только ради показухи: в действительности никому не нужны все эти пиршества под полною луною. Кладбища хороши только своей тишиной.

Правда, здесь было очень даже тихо, если не считать явственного гула в хозяйском крыле: гуляет, морда вампирская...

Вкусы хозяина вроде как нужно уважать. Так сказать – со своим уставом в чужой монастырь...

"Монастырь" мужской, разумеется: Робертино нынче идет по Пути Жизни. Это самым лучшим образом повлияло на его внешний вид – я бы не дал ему и тридцати, а ведь я знавал этого прохвоста еще при дворе Генриха Четвертого*. И тогда мы выглядели ровесниками. Сегодня же... Ах, как снисходительно он улыбнулся при виде меня! "Все еще попиваешь кровушку?" – и отчетливо читалось между строк: а ты постарел, Виталий. Сдаешь. Все никак не можешь свернуть с Пути – или не хочешь?.. А не боишься, что когда захочешь, будет поздно?

Все ж и он – не Лео: долгие века "классического" вампиризма свой след оставляют. Это Ленечка у нас дитя порока, в свои четыре с половиной века выглядит не старше пятнадцати... Мальчик – он и есть мальчик.

Но одного у Роби не отнять: мозгов. Чего нам с Ленькой, пожалуй, не хватает... Мы всегда рассчитывали на удачу и свои актерские таланты, предпочитали никогда не сидеть на одном месте, - Роберт же свил себе уютное и, надо признать, весьма прочное гнездо на унылом маленьком острове, торчащем из территориальных вод Франции. Он был начальником тюрьмы пожизненного заключения.

Я могу себе представить, что происходит с теми, кто пытается встать у него на пути... Преступников – их ведь даже не жалко... С другой стороны, полезно иметь под рукой идущего по Пути Жизни вампира в условиях полной изоляции от других источников сексуального удовлетворения...

- Посиди со мной, - попросил Лео.

Я присел на нары.

Роби предлагал нам комнату в крыле обслуживающего персонала, но это значило – одну постель на двоих. Из чего, соответственно, следовало, что спать мне не дадут. Эх... С каждым годом все сложнее объяснить Леньке, что я натурал. На-ту-рал. И его улыбчивые губки и худенькие загорелые ягодицы меня мало волнуют.

Так-то.

Мы оба были сыты. Здесь, в царстве Робертино, в изобилии нашлись и кровь, и сперма. И отголоски страшной войны, топтавшей полмира, здесь почти не были слышны. Лишь изредка где-то в бледно-серой вышине злобно гудел самолет со свастиками на крыльях, и тогда слышался похоронный звон колоколов: панихида по Европе. В остальное же время – тишина. Этакий частный случай рая для двух странствующих вампиров... Правда, ненадолго. Это гнездышко Роби свил для себя, мы здесь лишние: тюрьма – не заповедник для Детей Ночи.

Сидя у старинного камина, мы весь вечер говорили о былом. И Роберт, Робертино, как его звали когда-то, сказал – да брось ты, Виталий, неужели ты вправду думаешь, что еще кто-нибудь остался?.. И я вздрогнул, потому что за последние триста лет он был первым, кто нам встретился, а уж кто-кто – мы с Лео объездили хороший кусок европейской территории. Никого. Нигде. Прячутся? Перебиты своими потенциальными жертвами? Вымерли?..

Я ощутил себя щепкой в море. Что если мы трое – последние вампиры? Абсурдность этой мысли заставила меня поежиться. Нет, конечно же, нет. Есть другие... Но правда – то, что нас до смешного мало.

Неудивительно. Часто ли у вампиров рождаются дети? Лео был событием, а в те времена еще можно было позволить себе держаться стаей... Это теперь нас всех раскидало по миру, а кого – и развеяло по ветру. А еще – что бы не происходило, первыми под удар всегда попадают женщины. И ведь может оказаться, что в этом мире пара сотен вампиров, но они не способны размножаться. Вот смеху-то... Доживать свой очень-очень долгий век, но – доживать. Постепенно, по одному, умирать от глупых случайностей, стариться все глубже, один за другим уходить со сцены, один за другим...

- Посиди со мной, - и что-то в голосе его было... Что-то, о чем думал я.

Вдруг смертельно испугавшись одиночества, я прижал Леньку к груди.

Никогда не бросай меня одного, мальчик мой.

Present Simple, или Ситуация

Господи, ну за что ж ты нас так не любишь? Сам же создал...

Мне недавно сказали, что я похож на Эдриана Пола. Ну так дайте мне меч двуручный и отойдите подальше, сволочи! Я сам себе башку срублю, честное слово... Остаться должен только один, ммать...

Только вот он же пропадет, если один останется. Пятьсот лет пацану – а мозгов как не было, так и не предвидится. Сколько раз говорил: не садись в машину к незнакомым дядям. При моей ограниченной технически скорости передвижения я могу просто не успеть туда, где с ним будут что-то делать. Так нет же... Байк – это что, не одно и то же?

Очаровательный летний день. Суббота. Когда все уроды, не спившиеся в пятницу, вылезают на поиски развлечений.

Улица. По улице идет девушка. Черное каре, красная помада. Красивая девушка, тщательно стильная. Только все эти шелковые складочки на блузочке, усиленно изображающие объем, обманут разве что совсем ненаблюдательного: ну нету у нее груди, нету. Конечно, всякие нынче девушки бывают. Не в моем вкусе такая доска – два соска, но некоторым нравится.

А некоторым вообще пофиг, лишь бы – теплое и шевелится.

Куколка куколкой. Кожаная юбочка, колготочки в сеточку, "гриндерсы" на тракторной подошве. Ленька каблуков не носит – устают ноги шляться весь день. Поражаюсь я: и как у него из-под такого мини не торчит ничего?..

Я, как обычно, рядом. Достаточно далеко, чтобы не развивать у него параною, и достаточно близко, чтобы быть в курсе событий. Руки в карманах и темные очки – шпионский боевик, мать-перемать.

Ленечка вышел погулять. Ну и пообедать, конечно, если представится случай. В отличие от меня, ему питаться надо каждый день. Посчитайте... Берем все эн литров человеческой крови, делим на сто и еще на три-четыре дня, дольше я на голодном пайке не сижу: опасно, звереть начинаю. Посчитали? Вот и получается, что бедному ребенку надо дружить либо с футбольной командой, либо с симфоническим оркестром. Либо очень умело крутиться, каждый день, каждую ночь.

Вот он и крутится...

Парень на байке доверия не внушал. Даже издалека. Напоминал скина и будил внутри предупредительные колокольчики – динь-динь, если мозги на месте, держись от него подальше, особенно если у тебя под юбкой есть что прятать... Не любят они вашего брата, Ленька... Они вообще никого не любят...

И тем не менее девушка перекидывает длинную ногу через седло, усаживается за спиной у парня... "Княжна Елена, едемте кататься!" За столько лет, котенок, ты так и не научился читать в сердцах людей...

Мне – и ему – невероятно повезло: байк застрял в пробке на выезде из города и я успел озаботиться своим транспортным средством. За городом, в дачной зоне, я их не видел – но шел по следу, по зову, позволяющему вампирам чувствовать друг друга на небольшом расстоянии. Они ехали еще дальше – в лес.

Через месяц-другой этот лес бы кишел грибниками и дачниками. С берсеркским кличем "Ау!!!" они искали бы свои радиактивные грибочки – чтобы потом травиться самим и травить меня своей кровью. Господи, я больной человек. Во мне свинец и еще добрая половина таблицы Менделеева. Странно, что я еще не свечусь по ночам. Еще более странно – что Ленечка, при его образе жизни, до сих пор не подхватил СПИД. Конечно, иммунитет у него сильнее, чем человеческий, но в данном случае это бы его вряд ли спасло.

Сейчас в лесу царили битые бутылки. И орал магнитофон из машины.

Их было пятеро бритых лбов. Вполне милые ребята, так как жертва не визжала и не сопротивлялась, хотя сразу поняла, зачем ее привезли. Жертва, робко улыбаясь с хитростью девственницы, просила – "Ребята, только насильно не надо... Я сделаю все..." и пыталась договориться на минет. Они соглашались. Я стоял за деревьями и смотрел.

Их терпения, конечно, хватило ненадолго, хотя Ленечка и старался... Потом были чьи-то лапы на бедрах; мгновенно побледневшая девушка певучим голоском просила – не надо, ну пожалуйста, не надо... Тот, что привез ее, ласково почти отводил ее руки. "Ну че ты ломаешься, целка что ли? Дуреха, мы ж осторожно, чесслово... " И Лерочка-Леночка-Линочка, как бы там сегодня его не звали, – секс не повод для знакомства, - прижала ладони к щекам и совершенно не кривя душой шепнула ему: "Павлик, мне сейчас очень страшно."

И было несколько секунд пораженной тишины, только чей-то возглас – "Что за ...?"

И эти несколько секунд он стоял так – закрыв лицо руками и с задранной юбкой.

Потом, матерясь свистящим шепотом, его свалили на землю. Весьма ощутимо пнули, перебрали все слова своего ограниченного лексикона, пару раз плюнули. Ходили кругами, распаляясь все сильнее, ударили еще раз, и еще. Чей-то взгляд упал на пустую бутылку; мальчика поставили на четвереньки... Страх на лице, смазанная помада и затравленный взгляд. Тихий всхлип от боли. Больше я не мог смотреть.

Может быть, стоило оставить его там и уехать. Раз и навсегда научить думать головой. Пусть жестоко, дико, но я злился – и я, пожалуй, сделал бы так, если б не уверенность, что в конечном итоге его просто убьют.

Я мог только догадываться о наличии кастетов и складных ножей в карманах, и про бейсбольную биту в багажнике под тряпками мне ничего известно быть не могло, но это такая публика, с которой иначе не бывает. Я не Дункан Макклауд, чтобы таскать под плащом метровый тесак, я даже не ношу плащ. И тем не менее я вышел на полянку, как ежик из тумана, и сказал:

- Хватит, ребята. Повеселились и будет вам.

Псих, одним словом.

Повисла гробовая тишина, только чуть постанывал Ленечка, корчась на мху. Пять пар глаз напряженно оглядели меня.

- Шел бы ты, дядя. А то как бы чего не вышло...

Красиво, должно быть, смотрелось со стороны. Банально и пошло и красиво. Забитая жертва с лицом, просветлевшим от внезапной надежды, стая жестоких молодых зверей, и благородный избавитель. Только вот зверя во мне больше, чем во всех пятерых вместе взятых, а со стороны не скажешь. И потому пятеро стеной двинулись навстречу. Остановились в двух шагах – последнее предупреждение... И не образно запахло кровью. Просто у меня очень чуткое обоняние: Ленечка, отбросив подальше проклятую бутылку, с каким-то удивлением смотрел на свои пальцы, будто ничего не понимая.

- Лео, посиди пока в машине, - сказал я, и парни просто офонарели от такой наглости. Ленечка послушно юркнул на заднее сидение и отвернулся; кто-то хотел было возмутиться, но было уже поздно. Что-то случилось с моими глазами и я стал видеть примерно как Нео в "Матрице", во рту стало тесно... и началась игра.

Я никогда не скажу – кровавая бойня. Нет, в таких случаях это всегда игра, и для них – тоже. Сначала - "кто первый вырубит дядю Виталика". Победила дружба, хотя помяли дядю Виталика неслабо. Потом, когда они поняли, что в финал вышли уже только трое, а у меня подозрительно длинные клыки и окровавленная рожа, была игра в догонялки. Я водил.

Потом дядя Виталик в гордом одиночестве отжирался, выискивая свою любимую группу крови. И чуть ли не бился головой об пень, потому что пропадало такое раздолье! А впрок не наесться... Впрочем, один еще был жив и смотрел теми же глазами, что десять минут назад – Ленька. Из последних, которому я просто сломал ноги. Незаметно пытался отползти и едва не обделался, встретившись со мной взглядом.

Последние минуты жизни так сладки, приправленные безумной надеждой...

Дядя Виталик понял, что больше в него уже не влезет, а потому достал из кармана косухи белоснежный батистовый платочек и тщательно утерся. Каждому свои фетиши. Кому-то – шубки и шелковые простыни, кому-то – кастеты и ножички, а мне вот белые платочки. Обожаю одну сцену из фильма "Лига экстраординарных джентльменов", где Пета Уилсон перед зеркальцем судорожно стирает с губ кровь, и кто-то ей говорит – у вас там еще пятнышко осталось сбоку...

Ленечка открыл дверцу и свесил ноги в безнадежно драных колготках. Все-таки смотрел, паршивец, знает же, что не люблю, когда меня таким видят. Неуклюже вылез, поправил юбку, подошел ко мне. Глазки – в пол. Ручки подол теребят. Ох, актриса моя княжна Елена...

- Талик, прости меня?

Без лишних слов я его прижал к груди, носом уткнулся в крашеную макушку.

- Ты придурок, Лео.

Соглашающееся "угу" мне в футболку.

- Живой хоть?

Кивнул. Ласковыми руками обнял мою осиную талию; потерся щекой, умудрившись зацепиться сережкой за воротник куртки.

- Отставить нежности, - сурово сказал я, поняв, что он готов опять перейти рубеж братских ласк. - Есть время разбрасывать трупы, и время их собирать... Шекспир. Или Пушкин.

Пока я усаживал их в машину, Ленечка смотрел вдаль, романтично прислонившись к березке. Не пожелав воспользоваться моей учтивостью и присесть на куртку. Его, конечно, можно понять.

Еще оставалась нерешенной последняя проблема. Я склонился над тем, живым, - он, белый, как мой платок, и взмокший от ужаса, только вжимался в землю и повторял – "Нет... пожалуйста..."

Подкатила злость.

- А когда он вам это говорил, вы слышали?!

На плечо легла рука.

- Талик, не надо. Он не виноват. ...Также как я не виноват, что я такой.

- А кто виноват, Лео? – спросил я тихо, почему-то остывая.

- Никто. Общество. Судьба. Не знаю.

Блин, философ-гуманист. У кого тут из нас ноги по колено в собственной крови? Я перевел взгляд на парня. Тоже – совсем еще щенок. Выбритый скальп с панковской дорожкой по центру, драные джинсы, чья-то почти знакомая оскалившаяся морда на майке – в зеркале, бывает, вижу с бодуна... Цепи и заклепки на куртке, перстни с черепами. Да, щенок. Попался – из идиотской потребности человека принадлежать чьей-то стае. Жить по закону – "делай как я", забывая, что отвечать тоже придется всем и сразу. Мне не жаль его. Он был там со всеми, и когда к утру на Ленечкином теле расцветут синяки, среди них будет отпечаток и его ботинка тоже.

- Хватит смертей, Талик.

Черт побери, он говорил это совершенно серьезно. Он – мне – говорил это серьезно. Я смеялся долго и громко, подняв лицо к небу. Небо молчало. Лео рехнулся, я рехнулся, так какое мне дело, что останется в живых человек, видевший вампира во всей его красе?

- Ты. Жить хочешь?

Я приподнял его над землей за шкирку, как нашкодившего кота, и он только таращил расширившиеся глаза, боясь сказать "да" и еще больше – не сказать ничего.

- Тогда слушай. Вы сидели в машине. Пили. Ты пошел отлить. Машина вдруг загорелась. Ты от испуга упал и сломал ногу. Ни о каких девочках, оказавшихся мальчиками – ни слова, а уж тем более о дядях, оказавшихся вампирами. Понял?

Он не верил. Он боялся поверить, что ему позволили доживать мелкий бессмысленный отрезок человечьей жизни.

- Ты понял меня, урод?

- Талик, - снова окликнул из-за спины человеколюбивый голос. Я перестал трясти эту ошибку природы и отошел в сторону.

Облил бензином салон, особенно рваные раны на глотках; вылил на сиденье спирт, который они пили. Нашел в бардачке спички.

Горело красиво.

Я подумал – а ну и черт с ним. Поймут, конечно, что убийство... Свалят на этого дурачка, а кто ему поверит – сказки про чудовищ с семимильными зубами... Ну, кому надо – может, и поймут, не первый год я в этом городе, хотя обычно аккуратно прибираю за собой. Подумаешь... Уедем. Мир большой.

Любоваться было некогда. В срочном порядке линяли, не забыв прихватить уже никому не нужный байк. Деньги – они еще никому не мешали.

Про пожар передавали в новостях, пока Лео кусал пальцы и поскуливал: я пытался его лечить, вооружившись перекисью и ватой.

Отрывок из дневников Лео, который Виталию не было суждено прочитать:

Ты держишь меня на расстоянии вытянутой руки, держишь крепко... Не позволяешь сделать шаг вперед, прижаться к тебе всем телом, замереть не дыша – не позволяешь тихо уйти, потому что жизнь без тебя пуста. И держишь не руками, черт, я был бы счастлив, я убеждал бы себя, что это объятие, - держишь моей же любовью к тебе. Это крепкая связь. Слишком вросшая в сердце, чтобы ее было легко разорвать. Поэтому страшно... Если когда-нибудь ты захочешь уйти от меня, я буду валяться у твоих ног и плакать, унижаться и цепляться за твою одежду. Талик, я не хочу жить без тебя. Ни сейчас, ни после.

Но ты не уйдешь – тебя тоже кое-что держит. Обещание. Данное единственному человеку, к которому я по-настоящему сильно тебя ревную. Может быть, потому, что он был мужчиной, он доказательство твоей бисексуальности, которую ты так яро отрицаешь. Тебя возможно совратить, это невероятно сложно – но реально... И ему это удалось, а мне – пока нет, хотя Господь свидетель, мне это нужно гораздо больше.

Как сложно любить тебя, Виталий... Как сложно. Сложнее – только не любить.

...Ведь я был бы таким, как ты хочешь. Любым. Разным. Тихим и нежным, жарким и страстным... Я ведь умею, Талик. Ты же знаешь. Но ты продолжаешь смотреть сквозь меня, предпочитая не замечать, что я до безумия хочу тебя.

Я устал. Я не ищу смерти, нет... Я ищу эмоции в твоих глазах. Если там нет любви и давно уже не пахнет заботой и нежностью, пусть хоть будет раздражение.

Знаешь, как мы умираем? Изнутри... Приходит пустота. И остается. А я не хочу тебя потерять.

...Грядет гроза. Я чувствую. Я знаю.

Past Continuous, или Cherchez la Femme*

Иветт.

Париж, мелкие снежинки, яркие огни, аккордеон, запах свежей сдобы. Богемная публика. Выставка какого-то модного экспрессиониста. Ни слова о Лувре, это старо и неинтересно.

Иветт, хрупкая как девочка. Иветт, Иветт, Иветт... Иветт в беретке. Юбка в складку. Перчатки. Иветт курит папиросы, но под ними – чудесный запах ее кожи. Иветт улыбается и пьет коньяк. Иветт пылко говорит об искусстве. Дома у Иветт – десятки ее картин, неповторимых, прогрессивных, ярких...

Все, я влюблен. Я схожу с ума. Я вожу ее на выставки и в театр. Я дарю ей розы и орхидеи.

Иветт позволяет ухаживать за собой. Любит говорить загадками. Не сердится, когда я зову ее "Ma Petite*", разрешает поцеловать в темном подъезде. Потом однажды предлагает остаться. Курит в постели. Ласково, полушутя, шепчет: "Va-t-en*". Мы долго целуемся, потом я одеваюсь и ухожу в ночь. В гостинице, опять не дождавшись меня, Лео спит в кресле, свернувшись несчастным клубочком, одинокий и брошеный.

Париж. Мелкие снежинки. Пожар в мастерской молодой художницы. Иветт уснула навсегда, не докурив последней папироски.



Талый Снег.

Нездешняя, поразительная красота, уместная в Пруссии не более, чем блондинчик Лео был бы на востоке. Темные смеющиеся глаза, мягкие черные волосы выбились из косы, обветрившиеся губы. Я так и не узнал до конца, как она попала сюда. Мать ее, Снежный Ветер, бежала из Пекина в 1644* и неизвестно какими путями оказалась в Вене, где поступила в услужение к одному торговцу; только недавно родившаяся девочка была ее серьезным недостатком при приеме на работу, однако знание некоего вида рукопашного боя являлось достаточным преимуществом, чтобы это уравновесить. Далее, после смерти матери, служить верой и правдой продолжала дочь. Ей было двадцать семь, когда снова пришлось бежать – на этот раз, верно следуя за хозяйской семьей под крылышко к Фридриху Вильгельму, прозванному Великим курфюрстом.

Где той же весной, когда с вишен осыпались белые лепестки, - символ всего востока, - подметая дорожки в саду, она улыбнулась мне.

Мы с Лео снимали комнату в соседском доме, и иногда она видела меня ранним утром; я выходил размяться. Так, как давным-давно, в дни моей первой любви, учил меня человек из ее народа, с волосами белее, чем вершины гор. Так, как ее учила мать.

Она улыбнулась – чуть несмело, сама испугавшись своего порыва, и убежала в дом. И удивительно и забавно смотрелась ее одежда, смешавшая китайские традиции с прусской модой и влиянием еврейской семьи. Одежда мужская, что так шокировало всех соседей. Сложно, однако, драться в корсете и юбках, а потому хозяин ее закрывал глаза на общественное мнение. Сохранность дома была важнее. Он был весьма мудрым и образованным человеком, и потому странным было ее прозвище – Сакура.

...От улыбки ее стало ярче солнце.

В саду, от облетавших лепестков казавшемся зимним, мы тренировались вместе. И, счастливая и безумная, Сакура порывисто обнимала меня, убегая в дом вскоре после рассвета. И нередко мелькало в окне лицо хозяйки, обеспокоенной нашими утренними встречами.

Мне одному позволяла она упражняться с тем мечом, что оставила ей мать. Мне одному поддавалась в рукопашном бою. Многому научили мы друг друга той весной.

А когда весну сменили короткие и светлые летние ночи, мы уже любили друг друга с заката до рассвета, в укромном уголке сада под развесистами ветками яблони. И впервые за долгое время с женщиной я не чувствовал себя извращенцем, потому что было правильным все, что я делал с ней или просил делать с собой.

Моя нежная, сильная, влюбленная, мудрая Сакура. Сколько бы еще лет прошло, если бы она не указала мне на это с интересом, прежде, чем я бы понял... Почему заплаканные и злые глаза у моего маленького Лео, когда по утрам я вычесываю лепестки и листья из своих длинных волос?..

...Ее любовь ко мне становилась сродни одержимости. И – иногда мне казалось, что она знает все. "Я чувствую в тебе тьму," – шепнула она однажды ночью, когда ветер пел в серебряных трубочках, что она повесила среди ветвей.

"Уходи, потому что ты не сможешь забрать меня с собой," – сказала она перед рассветом, когда проснулись первые птицы.

И я знал, что нам с Лео действительно пора убираться, потому что уже ходили слухи о чудовище, пившем кровь под воротами кладбища. Я разрывался, не в силах оставить ее, но понимая, что иначе нам с Лео жить не дольше нескольких недель.

Мы снова пустились в бега; прощаясь, Сакура поцеловала Лео в губы. Потом – меня, и сказала, запустив маленькие пальчики в мои волосы: "Пусть твои боги хранят тебя!"

Когда три года спустя улеглись волнения, я вернулся в тот городок – и долго стоял, не в силах сказать ни слова, над могилкой в саду... В могилке, сказала мне хозяйская дочь, спит Сакура со своим мечом в руках, так же спит, как когда ее нашли здесь, под яблоней, три года назад. Она не проткнула себя, нет – мудрая моя, сильная, Талый Снег остановила сердце...

Цена моей свободы от ее любви.



Леди Оливия...

Это несомненно была она. Божественная леди Оливия. Ее взор потуплен, и в тонких пальцах она держит молитвенник. Точно бестелый дух плывет она по мрачному коридору, и легкая шелковая фата, прикрепленная к остроконечному колпаку, тянется за ней почти горизонтально, довершая сходство. Каштановые волосы мягкими волнами ложатся на спину, скрепленные пряжкой где-то посредине; на висках – эти детские чудные завитки, которые Оливия каждое утро изо всех сил пытается пригладить, однако они упрямо выбиваются из-под колпака, превращая духа в ангела. Ее лоб высок, линия выщипанных по моде бровей так тонка, что почти незаметна, зато опущенные ресницы густы и шелковисты, как трава на лучших королевских пастбищах. Леди Оливия ходит так же тихо, как дышит, и кажется, что стоит ей выйти на башню, как она оттолкнется от тяжелых камней и вознесется к небесам.

Я прижался к стене, пытаясь слиться с пыльными гардинами. Встреча с леди не смутила меня, я и раньше видел ее – правда, только издали. Сейчас же – засмотрелся, точно на святую. Столько было в ней возвышенности, стремления к небу, и вместе с тем – кошачьей грации и женственности. С каждым шагом узкие, загнутые носки ее бархатных туфелек слегка приподнимали юбку, и невозможно было оторвать взор от тонкого материала, рельефно обрисовывавшего точеные колени. Оливия, не подымая глаз, миновала меня; еще минута – и она скрылась за поворотом. Я понял, что пришла пора заново научиться дышать. Встряхнув головой, словно пытаясь отогнать наваждение, я отправился своей дорогой, хотя душа моя стремилась в противоположную сторону – вслед за леди Оливией.

...Шесть веков спустя я вез княжну Виленскую на очередную гулянку, стараясь не вспоминать удивленных, обиженных глаз той девочки – клинок сурового старого викинга пронзил ее сквозь те самые гардины, где она пыталась спрятаться, и на платье расплылось жутким цветком бордовое пятно...

Гуляли в ресторации.

Княжне Елене признавались в любви... "Элен, душа моя, позвольте просить у князя вашей руки!" Княжна Елена мягко, деликатно и вежливо посылала влюбленных идиотов. Княжна Елена стреляла глазками и втихаря удалялась на кухни со смазливеньким официантом. Княжна Елена робким голоском просила папеньку ехать домой. Княжну Елену кутали в соболью шубу.

Шуба. Соболь. Какой роскошный фетиш... Темный мех, светлые пальцы. Обнимать, носить на руках, удивляться мягкости. Из полумрака, из глубины меховой берлоги на меня с легким раздражением смотрел мальчик, переодетый в девочку.

Княжна Елена спала с кем хотела.

Леонардо хотел только меня.



Катерина.

Все могло случиться совсем иначе, будь она, скажем, секретаршей. Либо – будь Лео чуть-чуть поудачливей. Хотя – может, так и надо... Когда-нибудь это должно было произойти.

Катерина секретаршей, конечно, не была. Как не была и молоденькой топ-моделью. Это, по крайней мере, Ленечка мог бы еще понять... Она не была и супер-крутой бизнес-леди, что оправдало бы меня в его глазах: наши финансы были всегда моим делом, и он знал, что женщины – это, наряду с убийством, самый простой способ достать много денег. Катерина не была красоткой, да черт возьми, ей было тридцать семь, но жаль мне того несчастного, который возьмется за понимание того, что происходит между мужчиной и женщиной, когда их взгляды пересекаются впервые.

Катерина была предпринимательницей средней руки, совладелицей частной конторы. Такая непохожая на всех моих прежних любовниц, начиная с возраста и заканчивая манерой себя держать... Меня раньше тянуло либо на юных особ, витающих в облаках, либо на боевых подруг, с которыми так сладко сражаться плечом к плечу. Эта же вошла в нашу скромную однокомнатную квартирку как хозяйка, не равная мне и не та, что видит покровителя в синеглазом вампире, а высшая, только притворяющаяся, что ей ровня этот странный Виталик, чей род деятельности за неделю общения так и не выяснился.

Эта эффектная женщина носила строгий бежевый костюм и раз в неделю посещала маникюршу. Она умела краситься и казаться чуть моложе. В распутицу, воцарившуюся в этом городе, Катерина могла себе позволить ходить в модных узконосых полусапожках – садясь в машину, только чуть стукать друг о друга каблучки, - и дорогих итальянских лайкровых колготках в десять дэн. Дэн, я даже не знаю, что это такое, а Ленечка вот определяет на глаз...

...Или все же ему не повезло? Пожалуй: ведь Катеринин Крайслер мог застрять в пробке, а мог, наоборот, ехать быстрее – не будь на дороге слякоти.

Но все случилось именно так, как случилось, и когда я снимал с нее пальто в маленькой прихожей, Ленечка сидел на кровати в моих старых шортах и накручивал волосы на плойку.

Слово "плойка" мне пришлось выучить, потому что покупал ее, разумеется, я. Функцию же сего предмета я видел только в подкручивании мозгов, регулярно необходимом некоторым женщинам.

Если бы мы пришли полчаса спустя, нас встретила б милая девушка, которую я представил бы как Милену, - Катерине было известно, что я являюсь опекуном некоего дитя. Опять-таки, если бы навстречу вышел мальчик, это также не изменило бы ничего в нашей жизни. Однако существо, вскинувшее затравленный серо-голубой взгляд на женщину за моим плечом, было настолько очевидно МЕЖДУ полами, что мне стало неудобно перед моей гостьей.

Катерина не проявила никаких эмоций – разве что чуть приподнялась бровь. Затем – тень понимающей ухмылки, когда ей удалось идентифицировать Лео как переходный этап из мальчика в девочку. Вампиреныш сжался, будто пойманный за чем-то преступным; "Будь добр, посиди на кухне часик," – попросил его я. И он испарился, пряча взгляд.

- И вот ЭТО ты опекаешь?.. – спросила Катюша.

Я пожал плечами.

- Он уже большой мальчик. Чем он занимается после школы, меня не касается.

Лео действительно иногда ходил в школу. Там его пускали по кругу в мужской раздевалке.

...Наши стены были достаточно картонными, чтобы я услышал сдавленные рыдания на кухне. Я – но не Катерина. Хотя, быть может, она лишь сделала вид.

Если бы мои эмоции в тот момент сложились в слова, то слово было бы всего одно: "жалкий". Он был жалок, забившийся в угол, как звереныш, плечи его тряслись, и на голове с одной стороны были нормальные волосы, а с другой – мелкие пружинки, чуть вздрагивавшие в такт. Растоптанный. Раздавленный. Преданный. Одинокий. Смешной, - а он ненавидел, когда над ним смеялись.

Я бросил ему джинсы и футболку и вернулся в комнату. Катерина стояла у окна. В ванной зашумела вода. "Ну вот и умница," – подумал я. Сел на диван, пригласил Катю присоединиться ко мне; она опустилась рядом плавным движением уверенной в себе женщины.

- Он сейчас придет. Ты не подумай – он славный парнишка... А это так, гормоны играют.

Я складно говорил – даже сам себе начинал верить. Но отчаянно понимал при этом, что Ленька бесится и ревнует и все это зашло слишком далеко.

Одно дело – воспитывать его, учить выживать среди людей; другое – просто жить с ним в одной комнате в наш утопический период полного покоя и стабильности. Порой обнаруживать его в своей постели, теплого и ласкового, как хорошенький невинный котенок – и ужасаться тем нескольким секундам, когда мелькает безумное "а может, позволить ему остаться?.." Все чаще и чаще скандалить с ним – а ведь раньше я бы просто обратил все в шутку. Понимать, что все катится к каким-то чертям...

Я не хотел думать. К черту. К черту все. Меня сейчас надо успокоить, и сделать это может только Катюша. И ладонь моя беспрепятственно скользнула на колено в итальянских колготках, - десять дэн, лайкра, понятия не имею, что это, но на ощуть приятно... И когда со всей дури шибанула входная дверь, я подскочил, будто ужаленный. Катерина покачала головой – мне в спину: я рванулся следом, на бегу натягивая куртку. Шесть пролетов лошадиного топота, улица, промозглый ветер, шепчущий в уши "Купи Тайленол, Колдрекс и Гриппостад. Пригодится. Обещаю!" Худенькая фигурка: летние кроссовки, валявшиеся в чулане, мокрая голова – распрямил кудряшки, - голые руки в "гусиной коже"... Придурок.

Он бился в моих руках. Бился дико, будто я был из тех фашиствующих уродов, которые его едва не порешили минувшим летом. Люди останавливались и смотрели, хмурясь; переглядывались, кто-то потянулся за телефоном... Не успел: Ленька перестал трепыхаться и прижался к моей груди, вцепившись пальцами в куртку. Потому что этот дурачок сам не знает чего хочет. Лицо его было в красных пятнах, губы становились явственно сиреневыми от холода; я чуть грубовато ухватил его за плечо и потащил обратно в подъезд.

Молчал.

Снова крышкой гроба хлопнула дверь: на этот раз страдая от моей злости. Катерина неодобрительно поджала губы, оглядев мальчишку. Гребаный герой строил из себя ангела, присев на край дивана и разглядывая свои руки. Мне осточертели его спектакли и выходки, я был страшно зол; и, чувствуя это, он старался быть незаметным и по возможности не разговаривать.

Я швырнул в дорожную сумку охапку своих шмоток, достал из секции документы. Слава богу, вампиру нечего с собой таскать. Катя ушла в прихожую одеваться. У соседей сверху что-то громко разбилось.

Только когда я выходил, Ленька вскинул голову – с нагим ужасом в зрачках. Я безжалостно закрыл за собой дверь.

И ушел.

Present Continuous, или Бессонница

И вот уже два года он живет один и лишь подозревает, что каждый вечер я крадусь за ним тенью. Оберегаю от сволочей и уродов, провожаю до подъезда, никогда не захожу – будто в облепленный жвачками косяк хрущевки вбиты серебряные гвозди... Кто придумал эту глупость – что вампиры боятся серебра?

И каждый вечер стою в тени старого платана и жду, пока на шестом этаже засветится окно. Еще долго смотрю, и иногда в награду за терпение мелькает его силуэт. Тогда мне становится тепло и хорошо – будто он тихонечко шепнул на ухо: "спокойной ночи, Талик!"

Я иду на охоту, потом несколько часов беспокойно сплю. Часто просыпаюсь, подхожу к окну – неизвестно что высматривая в предрассветных сумерках; боюсь пропустить тот момент, когда Лео выйдет из дома. Я изо всех сил стараюсь не отпускать ту ниточку, что держит нас вместе, чувствовать его; мне чертовски жаль, что я не телепат, это очень, очень пригодилось бы.

Когда начинают гаснуть фонари, дверь подъезда хлопает, и он выходит на улицу: в дутой куртке на синтепоне, с рюкзаком на плече, иногда даже в шапке. Не узнать... В школе он кажется совершенно нормальным ребенком. Это вечером будут каблучки и тушь для ресниц, губки бантиком и кокетливая беленькая курточка с оторочкой из лебяжьего пуха... Оох, княжна Елена...

Постоянно ходить в школу он начал от безделья. Это хорошо – у него же выпускной класс. Учитывая то, что мы планируем еще десяток лет жить по этим же документам, совсем не лишним было бы образование: если бы он в конечном итоге добрался до каких-нибудь архивов, это бы значительно упростило наше существование.

Кроме того – разумеется, ему проще похулиганить с кем-нибудь в раздевалке или туалете, нежели вечером тащиться по холоду и слякоти в город. Недавно Ленечку засекли в горячем бесстыдстве орального секса с молчаливым спортивного вида одноклассничком, - и видимо, глаза у моего мальчика были достаточно жуткими, чтобы заподозрить психическое заболевание. Ну еще бы, это как меня оторвать от свежего трупа.

"Виленский, завтра же утром родителей ко мне!!!" – взвизгнула директриса, когда ей доложили о подвигах одного из самых талантливых учеников параллели. Победителя олимпиад по истории, между прочим. Нетрудно знать то, что пережил сам. Ленька только фыркнул в ответ, но расстроился: где меня искать и как упрашивать помочь, у него не было ни малейшего понятия, а иметь проблемы с директрисой было неприятно. Ранним утречком, придя в очередной раз по его следам, я сам смиренно предстал пред светлые очи школьной богини. Господи, что я ей наплел тогда... Про крышу, плавно съехавшую на почве большой любви к истории... Про дисбаланс гормонов... Про извращенную страсть ко мне, своему опекуну, и перенос ее на окружающих мужчин... Я рыдал и бил себя в грудь, фигурально рвал тельняшку и причитал "Mea culpa, mea maxima culpa*!" – и в конечном итоге директриса промокала глаза платочком и обещала его не наказывать. Добрая, чуткая женщина.

Ооох, княжна Елена... Ох...

Для Лео этот мой визит в школу было приятным сюрпризом. Это означало, что я действительно рядом и все так же забочусь о нем. Разумеется, в тот день ему было не до уроков: отсутствующий взгляд скользил по пустому серому небу, и лишь пожимали плечами учителя, кричавшие "Аллилуйя!!!", когда в начале последнего года Ленечка взялся за ум.

...Оставляя его одного жить в целой квартире – счета я регулярно оплачивал, - я ожидал, что будут вечеринки, мальчики и вообще гнездо разврата. Однако за два года никто чужой не пересекал порога. Здесь была его берлога, его крепость, единственное убежище, - где он мог завернуться в одеяло и забить на весь мир.

Он хоронил себя там. Уж лучше бы был притон.



В прошлую среду пришло нежданное письмо. Конверт – беленький, новенький, с кокетливо кружащимися звездочками Евросоюза и в печатях. Я долго вертел его в руках, прикидывая, от кого и с какой стати; потом решился вскрыть.

Внутри был пожелтевший шероховатый лист – видимо, написано письмо было давно. И было оно от Робертино, этого холеного молодца... Я прочел первую строчку – зажмурился – и спрятал листок обратно в конверт.

"Если ты читаешь эти строки, мой собрат, значит, еще одним из нас стало меньше на этом свете..."



Мокрые черные ветки на бледно-лиловом небе. Будто подсохшая тушь сумеречного монаха на шелке. Ленька-Ленька, веришь ты, опять декабрь... А сколько их, декабрей, было уже у нас? У меня?

Странно, я никогда не знал твоего дня рождения. Да что там – года даже... Когда живешь, как мы, смешно измерять вечность временами года. Они слишком быстро сменяются, как будто ты идешь куда-то, а вдоль дороги – то сугробы, вьюги, то ноздреватая кромка снега с проталинами, потом – подснежники, ландыши, рожь, гордо-золотые и стыдливо-бордовые пощечины листьев, и опять, опять, опять... Волей-неволей тебе становится не важно, и ты лишь заботишься о том, чтобы зимой не забыть одеть шерстяные носки, перчатки и шарф. Потому что – какая тонкая ирония... даже мы с тобой, вечные, сильные хищники, можем подхватить насморк. Сопливый вампир – ну разве не забавно?

Опять я не о том... Годы. Что с нами происходит?.. Почему мне кажется, будто я давно сижу на обочине, пока мир едет мимо на новых мерсах, ягуарах и джипах? Я дышу их выхлопами и качаю головой... Знаешь, я, наверное, старею. Порой нахожу один-другой седой волос, выдергиваю с тенью страха... Тебе не понять, ты ведь вечно молодой у нас, что тебе за дело до смерти... ну вот. Я это сказал.

Смерть. Иногда, по ночам, я смотрю в потолок, и мне страшно. Тогда очень хочется, чтобы ты был рядом – но ты далеко. Может быть, такой же одинокий, как я, клубочком сворачиваешься в постели, натягиваешь одеяло на голову, силишься заснуть... Нет, конечно, нет. Ты, мой ангел, тихонько улыбаешься во сне. Тебя не страшит старость – ведь ты идешь по Пути Жизни и не умеешь убивать.

Я же с каждой новой жертвой все глубже проваливаюсь в это болото. Оно липкое и холодное, и жадно чавкает трясина, и где-то в глубине покоятся истлевшие останки наших с тобой предков. Тех, что смеялись в лицо вечности – и тихонько ушли в небытие.

Перед лицом этой трясины я порой думаю – Господи, как бы я мечтал вернуть свою юность. Быть всегда мальчишкой, как ты. Вечно-сладкий котенок Лео...

Но мне, увы, поздно ломать себя. Я не хочу – а потому не могу переступить через невидимую грань, словно Путь Смерти отгорожен со всех сторон сеткой с тремя рядами колючей проволоки по верху... Как просто тебе: дарить наслаждение и получать взамен жизнь. Как сложно мне: нести смерть, беря вместо сдачи песчинки, ссыпающиеся в моих часах вниз.

Опять декабрь.

Опять не спится.

А еще, знаешь... Ленька, я скучаю по тебе.



Тебе, мой мальчик, не хотелось никогда разорвать этот порочный круг?

Без имени. Без возраста. Без пола. Без души?

Десятками имен я звал тебя сквозь пять веков. Мужских, женских – не важно. Ты был моим хорошеньким сладеньким катамитом в богемных кругах Лондонской аристократии, - я, зевающий пресытившийся денди, с щедростью предлагал тебя друзьям. Ты, изнеженное дитя, лежал на безжалостно алых шелковых подушках и смотрел искоса, чуть улыбаясь. Те – сынки богатеньких родителей, не знающих, на что любимое чадо разбазаривает наследство, были благодарны: я достал им с небес ангела, раздел, отобрал лебяжьи белоснежные крылья и нимб, аккуратно уложил на постель и чуть-чуть раздвинул ангеловские коленки. И крошки кокаина вокруг ноздрей непорочного создания были гарантией подлинности. И слово "декаданс" всплывало в голове.

Ты был моим дрожащим рабом на далеком юге, где такие же пустоголовые молодые проходимцы точно так же бросали на ветер родительское состояние, разве что были более смуглыми и менее чопорными, нежели их взращенные в лондонских туманах "коллеги". Я почти слился с ними, ты же был вожделенной диковинкой, беззащитный красавчик-блондинчик в дорогом ошейнике... Для пса стойка на добычу – это рефлекс, а ты умел быть желанной добычей. Ты безошибочно угадывал: вырываться ли из рук, будто дикая кошка, кусаясь и царапаясь, - или же смотреть расширившимися, полными слез глазами и шептать "нет, нет..." А еще тебе нравилось быть обнаженным, и даже наедине со мной ты не снимал ошейник.

Ты был моим господином – таким же скучающим чьим-то сынком, приехавшим отдыхать в Карловы Вары, - и верный твой слуга носил надушенные записки бравым офицерам, залечивавшим раны очередной войны. И иногда ты смеялся и говорил, что тебе нравится мной командовать. Тогда ты действительно имел надо мной власть: я не слишком мог возражать в присутствии твоих любовников. Покорный, заботливый слуга, - который в жизни не расскажет папеньке, что вытворяет любимое чадо по ночам, просто потому, что нем... Я неподвижно стоял пред тобой на коленях с махровым полотенцем наперевес, капельки воды блестели на твоей коже; и я начинал втихаря сердиться, потому что ты подходил близко-близко, будто хотел почувствовать мое дыхание там. Разумеется, так оно и было. А твой сегодняшний любовник лишь смеялся над несчастным, который не в силах оценить всей прелести юного хозяина.

Я смеюсь иногда: какого балагана лишилась старушка Европа! Какая труппа, какое разнообразие номеров! Даже жаль, что так сильно изменились времена. Мы с тобой больше не кочевники: ведем оседлую жизнь, занимаемся меновой торговлей и охотой...

...Ты был моей шлюхой в Амстердаме, и иногда мне приходилось делать вид, что я тебя избиваю. Тогда полночи мы сидели при свечах и рисовали тебе жуткие синяки на лице. На пароходе среди пассажиров класса "люкс" ты был моей сиделкой днем, усиленно изнывая от скуки рядом с инвалидной коляской своего богатого родственника, - а по ночам находил утешение в каютах тех, кто желал развлечь тебя. Тебе нравились разные роли, ты любую исполнял влюбленно, виртуозно... Умел смеяться и плакать по заказу, мог быть невинным – настолько, что не понимал, казалось, зачем раздевается мужчина у твоей постели, - мог быть развратной дрянью, откровенно соблазнявшей словами, взглядами, телом. Ты был моим сыном и моей дочерью, был моим сумасшедшим младшим братишкой, был племянником, - мы перебрали с тобой все степени родства, - был любовником, учеником, был даже партнером по бизнесу.

Ты был всем... для меня...

Future Perfect, или Карнавала не будет

В тишине на землю падал мягкий снег. Бесшумный, свободный. Он оседал на крышах, на моих плечах, - точная копия с рождественских открыток. Его убивали: давили равнодушными колесами, даже не замечая, спеша домой, торопливо заканчивая свои дела перед праздником. Превращали в кашу; он тяжело и влажно брызгал из-под шин.

Выше, над фонарями, была зима. Здесь был просто город.

Лео сидел за столиком в углу, уронив голову на руки. Одинокий - только это приходило на ум. Одинокий и потому очень, очень несчастный. Мне до боли хотелось выдать свое присутствие. Впервые за два года подойти к нему и сказать: "Здравствуй, малыш!"

Он сидел на фоне окна, и казалось странным, что снежинки не падают на его плечи. Будто Лео был призраком, и они с легкостью проходили сквозь него. Будто ожившая тоска. Обнять, защитить!!!

Бармен переворачивал стулья, подметал пол, чуть косясь на единственного посетителя. В кухне читала свежий детектив его подружка. Молоденькая, симпатичная. Они собирались встречать этот Новый год вместе. За неимением постели под рукой – за стойкой бара. Закрытого, и без всяких непонятных мальчишек.

Бармен, правда, был любопытным, его подружка терпеливой, а книжка захватывающей. Мальчик выглядел на пятнадцать и пил алкоголь. Потому что достаточно горечи было в ленечкином голосе, когда он сказал: "Я с мужиками сплю за деньги, и никто еще не спрашивал, сколько мне лет." Бармен был с понятием: налил.

В полумраке пошло мигала новогодняя гирлянда. Что-то печально лилось из колонок. Тихонечко. Для фона. Бармен протирал стойку. Было девять вечера тридцать первого декабря.

Я неслышно вошел в бар и сел в темноте, не сводя глаз с хрупкой фигурки.

Незадолго до этого дня Ленечка подстригся: совсем коротко, под мальчика. Длинная, выбеленная пероксидом челочка падала на глаза и закрывала пол-лица. Прическа изменила его, лишив излишней женственности. Мальчик. Не княжна Елена и не маленькая шлюшка с Плешки. Просто хорошенький мальчик.

Бармен посмотрел на меня и тяжело вздохнул, откладывая тряпку. Планы закрыться пораньше накрывались медным тазом. Он подошел, стараясь улыбаться дружелюбно. Я достал из кармана сверток: пестрая упаковочная бумага, желтая ленточка с бантиком, пошло до невозможности.

- Два кофе со сливками. И... будьте добры, передайте вот это молодому человеку у окна. Скажите... Старый друг лучше новых двух.

Бармен посмотрел заинтересованно и взял подарок без лишних слов. Я слился с тенями, следя за тем, как он идет, как кладет сверток на столик, как Ленечка удивленно подымает голову, как смотрит ему вслед. Как недоверчиво берет в руки нежданный подарок. По симпатичному личику бегали волны эмоций. Взгляд метнулся по бару как загнанная птица, но не смог выделить меня из густой темноты; пальцы неловко вскрыли обертку.

Несколько секунд Ленечка с непониманием смотрел на новенький мобильный, будто видел впервые. Потом телефон нежно пропиликал полифонией, едва не выпав из мальчишеских рук.

- Привет, - сказал я в трубку.

Его губы сложились в беззвучное "Талик..." Я не видел его глаз.

- Ты не рад меня слышать?

Он молчал. Он крепко прижимал телефон к щеке и молчал.

Только тихое, едва различимое дыхание в трубке, и силуэт у окна. И снег за стеклом.

- Не молчи. Поговори со мной.

Он два года не слышал мой голос.

- Лео?..

Бармен принес кофе, усиленно делая вид, что не слышит ничего и не обращает внимания на происходящее.

- Ты плачешь?.. – мой голос дрогнул.

Я не услышал – скорее, почувствовал физически, как он всхлипнул. Всей кожей вдруг ощутил, как холодно, плохо и одиноко ему было все эти два года. Я не заметил, как оказался рядом – просто шагнул, будто в пропасть, и обнял его колени.

Снизу вверх заглянул в мокрые глаза, будто преданный пес. Все остальное вдруг стало неважным.

- Не плачь. Не надо плакать, малыш...

Он смотрел на меня и не верил, что это происходит. Просто боялся сдаться и поверить, отпустить все плохое и действительно осознать, что я рядом. А когда он сумел... Просто вдруг оказался еще ближе, одним целым со мной, судорожно обняв за шею – и только дрожал, только тихо плакал, все еще не сказав ни слова.

Я понял, что безумно соскучился по его теплу.

Я его пес, я его раб, мне плевать на все. Я пойду на край света по одному его слову.

Как во сне, я встал с пола, вызвал такси. До Нового года оставалось еще немало времени, трафик бурлил, машину обещали в течение часа. Бросил крупную купюру на стойку, попросил музыку и интимную атмосферу; бармен умело растворился в полумраке, ненавязчиво наблюдая за нами из угла.

И пел Стинг. Чуть хрипло, какую-то старую песню – старую не для нас, а для переменчивых хит-парадов. И отчего-то щемило в душе. Я протянул Ленечке руку, чувствуя необъяснимую улыбку на своих губах; и когда он встал, недоверчиво заглядывая в глаза – обманешь? посмеешься? – мне стало просто и хорошо. Ладонь скользнула на его талию и замерла, сквозь толстый свитер ощущая живое тепло.

Рождались и гасли звезды где-то в безграничности. Мигали елочные гирлянды. Была зима, мир спал; не спали люди, разбежавшись по своим уютным домам. Они поправляли сверкающие стеклянные шары на елках и украдкой от детей прятали подарки. Они накрывали на стол и доставали из холодильника шампанское. Они слушали свою музыку. Над городом шел снег – крупными, неторопливыми хлопьями. В полутьме бара двое танцевали, и все, что в этот час существовало в мире, было для них... для нас.

Он смотрел не отрываясь пугливыми детскими глазами, - господи, ну сколько можно обманывать себя, он ведь не ребенок, ему пять веков, он прекрасно знает, чего хочет: он хочет, чтобы его любили. Просто – любили.

Кто ты мне, Лео? Младший брат? Лучший друг? Сын?

Мелодии сменялись; мы не замечали. Танцевали обнявшись, улыбались нежно, и сохли слипшиеся от слез Ленечкины ресницы. Мир сузился до маленькой комнаты, освещенной несколькими тусклыми лампами над баром да елочными гирляндами; в ней были столы и перевернутые стулья на них, в ней была тихая музыка, в ней были теплые пальцы в моей руке и ладонь на моей груди, и пахли дикими травами светлые волосы.

За окном шел снег.

Мигнув габаритами, притормозило такси. Двое замерли, не в силах сразу оторваться друг от друга. Музыка стихла. В мир вернулись все остальные его элементы, включая бармена и его подружку, дочитывающую последние страницы своей книжки; я встряхнулся, набросил на плечи Лео его куртку.

Ленечка послушно шел за мной – не подозревая, какую имеет власть над одним из самых старших вампиров этой планеты... Бармен, улыбаясь, помахал нам вслед. Он был рад, что все наконец-то устроилось.

Мы долго ехали по ночному городу, удивительно живому в центре и все более пустому ближе к спальным районам. Молчали; диджеи радио бойко вели предновогоднюю программу, зачитывая десятки поздравлений безликим Танечкам, Светочкам, бабушкам, дедушкам, тетям и четвероюродным братьям по маминой линии. На счетчике быстро менялись зеленые цифры, за окном мелькали дома. Снегопад утих.

Усталый таксист отсчитал сдачу и укатил. Снег был синим и ровным, поблескивая в свете фонарей. Он налип на ветки, делая кусты похожими на кораллы. Стояла по-зимнему глубокая тишина; время от времени в нее врывались смех и голоса. Свет горел во всех окнах, где-то электрический желтый, где-то мерцающе-синий телевизионный, где-то разноцветный, от гирлянд. Хлопнула пробка от шампанского, кто-то взвизгнул от неожиданности, люди засмеялись. Ленечка повернулся ко мне и улыбнулся.

...В комнате было темно, и Лео отдернул тяжелые занавески. Желтые окна и белый снег оживили тени, и из чернильной синевы выступили углы и светлые предметы.

- Прости меня, - шепнул я.

- За что?

- За эти два года.

Ленечка поднял голову, силясь рассмотреть мое лицо. Я опустился на диван рядом с ним, погладил по волосам, колко ткнувшимся в ладонь.

- Но ты ведь был рядом... Ты всегда был со мной, я чувствовал тебя.

Я хотел обещать ему, что теперь – действительно буду. Сейчас и навсегда, во веки веков, аминь, пока смерть не разлучит нас, но время клятв и красивых слов давно ушло в прошлое. Мы могли молчать теперь, и молчание говорило больше, чем самые страшные клятвы.

За окном громыхнуло; над городом рождались и умирали разноцветные огненные цветы салютов. Со всех сторон: за стенами, над потолком и под полом, - зазвенели бокалы, загудел хор нестройных голосов. Кажется, наступил Новый год.

...Лео стоял у окна, и фейерверки отражались в его глазах. Он улыбался. Во дворе было столпотворение: свист петард, вспышки, грохот, какафония сигнализаций несчастных машин, звездочки бенгальских огней... Я обнял его плечи. Только теперь, прожив с ним рядом пятьсот лет и еще два года – без него, я понял, что важно только Здесь и Сейчас. Важно то, что Лео счастлив. Важно то, как его сердце бьется под моей ладонью. Важно то, как от моего дыхания бегут мурашки по его шее.

Мы в темноте, будто в аквариуме. Отдельно от безумия праздника, от веселья людей. Нас не видят, о нас не помнят... Мы только вдвоем.

Он и я.

...Потом он засыпал, роняя голову на мое плечо. Как ребенок, усыпленный темнотой и теплом, уставший, спокойный. Я встал, диван скрипнул; Ленечка что-то протестующе промяукал, но услышан мною не был. Порывшись в темноте наугад, я вытащил из шкафа его любимые декаданские атласные простыни цвета топленого молока – фетиш, потрясающий источник эстетического наслаждения, - и наспех постелил. Ленечка даже не проснулся, когда мои руки нежно раздели его и перенесли на кровать.

Я не хотел спать. Я долго смотрел в окно, следя, как постепенно гаснут огни в квартирах; давно смолкли звуки праздника, только где-то еще пела по телевизору бессмертная новогодняя Пугачева (бессмертная?.. Это не я сказал. Честно). Снег серебрился под фонарями, испещренный черными проплешинами от петард.

Я смотрел на спящее лицо – близкое, родное.

Я дремал на стуле, положив голову на локти.



Небо за моей спиной было голубым, не иначе, потому что уж больно яркими были утренние косые лучи. Как прожектор. Только этот свет был везде, во всех углах – кажется, даже в моей насквозь грешной душе. Он врывался в окно со всей мощью первого утра года и ласкал спящую фигурку на декаданских атласных и так далее простынях. Освещая: как будто специально для того, чтобы мне было удобнее любоваться.

В конечном итоге он проснулся, разумеется.

Заспанным глазом посмотрел на меня, щурясь от яркого света; конечно, не увидел ничего и просто улыбнулся. Лукаво улыбнулся, надо сказать.

Меня вполне могло не быть там, в потоке солнца, но он доверял мне настолько, что знал: я всегда здесь, рядом с ним, и особенно сегодня, потому что ночью котенок отрубился раньше, чем успел кое-что сделать. И это требовалось исправить. Немедленно.

Он перевернулся на спину. Потянулся: нарочито медленно, грациозно, вытягивая руки над головой. На щеке отпечатались складочки. Сладко спалось под моей охраной, котенок?

Будто задумавшись, провел ладошкой по груди. Кончиками пальцев коснулся своей щеки, пробежал по губам, по выгнувшейся шее; ноготком очертил свой профиль, снова замер на губах.

Совращаешь старика, Лео?..

Выгнулся всем телом – тяжелое атласное и далее по тексту покрывало сползло до пояса. Светлая кожа, солнечный свет, крохотные золотящиеся волоски, будто пух. Темные родинки. Маленький шрам на боку. Молодая поросль в подмышках. Выступившие ребра. Красивый...

Пальчики проследили ключицы, мимолетно сбежали на живот и тут же вернулись. Но покрывало, кажется, сползло еще на полсантиметра. На грудь легла ласковая ладонь; вторая рука все изучала мягкость кожи, дразняще легко, кончиками пальцев, ноготками... Потом обеими ладонями – шея, грудь, живот. Порывистый вздох с губ: кажется, котенок уже совсем не в шутку закайфовал от своего шоу.

Раскинул колени – на секунду хорошо обрисовалось тканью то, что требовало скорейшего вмешательства. Снова плотно сжал ноги... Ладони на бедра, аккуратные поглаживания – вверх, вниз... Покрывало, подчиняясь движениям, зависло на коленках – и тут же тяжело сползло по ногам, предоставив мне полный обзор самых интимных Ленечкиных мест.

Дыхание его было чуть сбивчивым. А глаза смотрели прямо на меня, сквозь солнечную завесу, и где-то на дне их уже пряталась просьба.

Я, должно быть, краснел как школьница. Слишком бесстыдным было это зрелище, и слишком восхитительным. Нежными, умелыми руками Лео ласкал себя, и это было на удивление – красиво. Гармонично. Сладко...

В его пальцах была музыка. Во взгляде – призыв.

И в ритме его движений чуть покачивался я, чувствуя себя извращенцем, психом, - кем угодно, но Господь свидетель, это было правильно и иначе быть не могло.

Потом он понял, что еще немного – и он просто не выдержит этой сладкой пытки. Закинул руки на подушку... тихо шепнул: "Иди ко мне," – и я не посмел ослушаться. Только не сегодня.

И привалившись сверху, удобно поместившись меж раскинутых коленей, в благославении солнечного света, я сказал ему:

- С Новым годом, любимый.

Путь Смерти и Путь Жизни наконец-то пересеклись.


12 октября 2003 - 15 января 2004